Число моих сторонников было мало как никогда. В прошлом, видит бог, мне уже случалось опираться на мизерное количество соратников: например, прекрасно помню, как в 1919 году, впервые посетив тогда еще Немецкую рабочую партию, нашел лишь семерых. Сегодня же приходилось рассчитывать только на себя самого, ну и, может, еще до некоторой степени на даму Беллини и на киоскера. Но я сильно сомневался, что они созрели для вручения партбилета, не говоря уж о готовности платить членские взносы или взять на себя обязанность охранять зал, сжимая в руке ножку стула. Особенно хозяин киоска казался мне в глубине души либерально, даже лево ориентированным, хотя и обладал честным немецким сердцем. Так что пока я по-прежнему дисциплинированно следовал железному распорядку дня. Вставал около 11 утра, заказывал у персонала гостиницы один или два куска пирога и работал без устали до глубокой ночи.

Точнее сказать, я встал бы в 11 утра, если бы в темные часы рассвета, примерно около 9, не зазвонил телефон и на проводе не оказалась бы дама с невыговариваемой фамилией славянского происхождения. Йодль никогда не соединил бы, позвони мне кто-нибудь с такой фамилией, но, к сожалению, Йодль был уже частью немецкой истории. В сонном тумане я нащупал трубку аппарата.

– Хррм?

– Добрый день, с вами говорит Крвчк, – безжалостно ликовал голос в трубке, – из “Флешлайт”.

Чего я больше всего не терплю в этих ранних жаворонках, так это их чудовищно хорошее настроение, словно бы они уже три часа как проснулись и смяли Францию. А ведь, невзирая на омерзительную привычку вставать спозаранку, подавляющее большинство их может похвастаться чем угодно, кроме великих деяний. Притом именно в Берлине мне то и дело встречались люди, вскакивающие ни свет ни заря лишь ради того, чтобы пораньше уйти из конторы. Я не раз советовал этим восьмичасовым умникам начинать работу в десять вечера, чтобы вернуться домой в шесть утра, еще до подъема. Многие считали, что я говорю серьезно. Мое мнение – рано утром должны работать только пекари.

И еще, конечно, гестапо, это само собой разумеется. Чтобы сцапать большевистскую заразу из-под одеяла. Если только на повестке дня у них не большевики-пекари. Те-то уже проснулись, поэтому гестапо придется вставать еще раньше, и так далее.

– Чем обязан? – спросил я.

– Я из отдела договоров, – радовался голос. – Я подготовила бумаги, и есть еще пара вопросов. Даже не знаю, мы по телефону?.. Или вы лучше зайдете?

– Какие вопросы?

– Разные общие вопросы. Номер социального страхования, банковский счет и прочее. Ну самое первое – на какое имя составлять контакт.

– Как на какое имя?

– Дело в том, что я не знаю, как вас зовут.

– Гитлер, – вздохнул я. – Адольф.

– Да, – опять рассыпалась она своим жутким утренним восторгом, – нет, я имею в виду ваше настоящее имя!

– Гитлер! Адольф! – повторил я уже в некотором раздражении.

Ненадолго воцарилась тишина.

– Правда, что ли?

– Да, конечно!

– Ну и ну, так это… такое совпадение…

– Почему совпадение?

– Потому что вас так зовут…

– Черт побери, вас же тоже как-то зовут! И я здесь не закатываю глаза: “Ах, такое совпадение!”

– Понятно, но вы-то как раз так и выглядите…. Так же, как вас зовут…

– Ну и что? А вы выглядите совсем не так, как вас зовут?

– Нет, но…

– Так вот! Бога ради, приготовьте эти проклятые бумажки.

Я бросил трубку на аппарат.

Прошло семь минут, и телефон опять зазвонил.

– Что еще?

– Да, это опять звонит… – вновь раздалось это странное восточноевропейское имя, звучавшее, словно кто-то комкает донесение вермахта. – Боюсь… что это не получится.

– Что не получится?

– Простите, не хочу показаться невежливой, но… юридический отдел никогда это не пропустит, я же не могу… понимаете, если они увидят договор, а там стоит “Адольф Гитлер”…

– Именно так, а что же еще можно написать?

– Простите, что опять спрашиваю, но вас действительно так зовут?

– Нет, – измученно ответил я. – Конечно же меня зовут не так. На самом деле меня зовут Шмуль Розенцвейг.

– Так я и знала, – сказала она с явным облегчением. – Шмуль пишется с двумя “л”?

– Это шутка! – выкрикнул я в трубку.

– Ох! Как жалко.

Я услышал, как она что-то зачеркивает.

– Пожалуйста… Думаю, будет лучше, если вы все-таки к нам ненадолго зайдете. Мне нужно от вас что-нибудь вроде паспорта. И банковские реквизиты.

– Обратитесь к Борману, – отрезал я и положил трубку.

Я сел в кровати. Как же досадно. И трудно. С жалостью и даже тоской мои мысли поплыли к верному Борману. Борман, постоянно приносивший мне кинофильмы на вечер, чтобы я мог немного развлечься после дня напряженного военного планирования. Борман, который так гладко уладил отношения с жителями Оберзальцберга[30]. Борман, который так практично распоряжался моими доходами от книгоиздания, Борман, вернейший из верных. Множество, да большинство дел я доверял ему, зная, что они в надежных руках. Борман, я полностью убежден, позаботился бы и о такого рода договорах. “Последнее предупреждение, госпожа Хрустящий Звук. Вы добровольно составляете все договоры или же вместе со всей своей семьей отправляетесь в Дахау. И вы знаете, сколько людей оттуда возвращаются”. Еще в те времена многие недооценивали его чуткость в отношениях с людьми и способность найти подход. Он бы мне вмиг выправил и квартиру, и безупречные личные документы, и банковские счета – все. Или, если подумать, скорее следует предположить, что он позаботился бы о том, чтобы никто более не приставал ко мне с подобной бюрократической мишурой. Но хорошо, придется обходиться без него. Как-то надо было устроить свои дела согласно установленному порядку. Вопрос, как я со всем этим стану разбираться лет через тридцать, оставался пока открытым, но сейчас, хочешь не хочешь, обстоятельства вынуждали следовать обычаям текущего времени. Я крепко задумался.

Надо будет зарегистрироваться в каком-нибудь жилищном ведомстве. Однако у меня не было ни места проживания, ни свидетельства о рождении. Моя благонадежность подтверждалась пока лишь фактом проживания в отеле да трудоустройством в кинокомпании, но я не мог предоставить никаких бумаг. Свирепо сжав кулаки, я воздел их к потолку. Бумажка и немецкий чиновник! Обывательская бюрократия с ее мелкодуховными и узкосердечными указами! Вечный жернов на шее немецкого народа, который вновь засовывал мне под ноги свои жирные паучьи лапы. Положение казалось безвыходным, когда вновь раздался звонок телефона, вернув мне железную решимость, присутствие духа и радость выбора, знакомые бывалому фронтовику. Я поднял трубку, уверенный, что нашел решение, хотя еще не знал какое.