Диего выбросил энергичное слово, навис над пультом, и видеомы прозрели. Твердое, испятнанное белым летело на людей фиолетовое поле, закружилось каруселью. Мелькнул в стороне и пропал какой-то знакомый силуэт, и звонким ударом оборвалось вдруг движение. Наступила тишина и неподвижность.

— Дьявол! — сказал Сташевский почти восхищенно. — Я думал — конец!

— Вот именно… — пробурчал Молчанов, растирая виски.

— Мастер, — Грехов похлопал Диего по плечу. — Не промазали?

— Думаю, максимум — на полтора-два километра, — Диего снял шлем и погладил бритый череп.

В целях безопасности (относительной, конечно) они «приземлились» за сто сорок километров от места посадки замолчавшего звездолета, по другую сторону Кинжального хребта.

— Посмотрите-ка.

Грехов проследил направление взгляда Вирта и прямо под лиловым яйцом тусклого светила заметил неподвижно парящую гигантскую паутину. Она была огромна — дальний край ее терялся в желтой дымке неба — и висела совершенно спокойно, словно была невесома. Узор ее с настоящей паутиной имел весьма отдаленное сходство, но, подумав, Грехов решил, что тот, кто назвал эту штуковину «паутиной», был недалек от истины. Интересно, каковы же тогда пауки?..

— Сторож, — с непонятным выражением сказал Молчанов.

Было уже далеко за полночь, когда горизонт впереди вдруг осветился серией сине-зеленых вспышек чудовищной яркости.

— Стоп! — мгновенно отреагировал Сташевский.

Руки автоматически утопили штурвал в выемку пульта, и танк резко остановился, вздохнув гасителем инерции, как уставший бронированный ящер. Еще одна серия очертила горизонт, высветив пронзительной синевой мельчайшие детали ландшафта и лица людей. Вспышки мелькнули совершенно беззвучно, и после них наступила полнейшая темень, еще более усугубившая предрассветный мрак.

— Юго-юго-запад, — определил Молчанов, — километров восемьдесят, за хребтом. Что за вспышки?

Грехов бросил взгляд на приборную панель.

— Эмиссионные, типа электрических разрядов.

После слепящего варева вспышек глаза не замечали ни пульта, ни панели, и, казалось, фосфоресцирующие эллипсы и квадраты индикаторов висят в воздухе, ни на что не опираясь.

— Хоть глаз выколи! — проворчал недовольный Сташевский.

Он сидел слева, в кресле биомеханика, и Грехов, глаза которого адаптировались быстро, видел его широкий силуэт. В коричневеющей тьме постепенно проступали смутные контуры кресел, аппаратов и людей. Весь купол кабины представлял собой панорамный видеом, поэтому от кажущейся беззащитности машины иногда становилось неуютно.

Сзади послышался зевок проснувшегося Вирта.

— По какому случаю остановка? Приехали?

— Тихо! — грозным шепотом сказал Сташевский.

Грехов обратился в слух и где-то на грани восприятия услышал далекое, едва угадываемое тикание огромного механизма. Будто порыв ветра донес сюда в неправдоподобной тишине тартарской ночи медленные равномерные удары: банн!.. банн!.. банн!..

— Колокол, — шепнул Молчанов. Грехов хотел ему возразить, потому что звуки больше всего походили на удары в гонг, но было в них что-то и от колокольного звона — бархатный бронзовый тембр. А может быть, сыграло воображение, всегда дорисовывающее то, что человек желает увидеть или услышать…

Они настолько увлеклись странными звуками, что прозевали появление любопытника. Он примчался скорее всего со стороны Кинжального хребта — светящийся белесый призрак, похожий на скелет гиппопотама, — но Грехов уже знал, что днем, на свету, «гость» представлял бы собой камнеподобную глыбу непередаваемо черного цвета, с неожиданной легкостью порхавшую в воздухе. Любопытниками их окрестили за явный интерес к земным аппаратам, особенно к тем, которые использовали силовые поля. Иногда, при движении низко над сушей, за ними тянулись длинные, многокилометровые хвосты медленно опадающей пыли. Грехов и сам видел со Станции несколько таких хвостов.

Любопытник завис над танком. Его свечение потеряло вдруг структурную четкость, расплылось зеленоватым облаком, окутав полусферу кабины. Внезапное головокружение заставило Грехова ухватиться за штурвал. В ушах поплыл комариный звон, стали неметь мышцы шеи и плеч. Он попытался бороться, напрягая волю, но с таким же успехом можно было пытаться вырастить на лице второй нос.

Молчанову тоже стало дурно. Он вскочил, но ноги не держали его, и он бессознательно вцепился Грехову в шею. Тот вяло мотнул отяжелевшей головой, не отрывая взгляда от светящейся кляксы. Казалось, любопытник разросся до величины горного хребта и эта его миллионнотонная тяжесть хлынула в головы людей.

Защитой ведал Сташевский. Грехов не понимал, почему он медлит, единственный, по его мнению, не потерявший способности двигаться. Наконец Сташевский опомнился и включил деформатор.

Под ударом силового поля белесый спрут отпрянул от танка и взвился в небо. Мгновение спустя волна оцепенения спала, тело стало необычайно легким, будто заполнилось гелием. Грехов повертел головой и с удивлением обнаружил Диего сидящим на полу. Рубку залил свет. Вирт заметил взгляд товарища и усмехнулся.

— Я, наверное, рогатый, как корова. Похож? Честное слово, впечатление такое, будто у меня выросли рога.

— А что такое корова? — с любопытством спросил Молчанов, поднимая к Вирту свое вечно хмурое, узкое лицо.

— Корова… — подмигнув, начал Диего, — это такое большое животное с четырьмя ногами по углам…

Сташевский фыркнул, а Грехов впервые увидел на лице Молчанова улыбку. Улыбка у коммуникатора была поразительная: как блеск молнии, прорубившей темные грозовые тучи. Молчанов был самым старшим из них. Он родился в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, то есть в двадцатом веке. Грехов сначала не поверил этому, но потом вспомнил, что именно Молчанова спас экипаж звездолета «Спир», его и Тихонова, командира «Могиканина». Молчанов вернулся к Тартару, приобрел новую специальность — коммуникатора, а вот командир «Спира» Ярослав Грант… Грант на Чаре, в санатории… Неужели столь велико было потрясение? Или он судит этого человека слишком пристрастно?.. Но Молчанов каков! Пережить такое — и вернуться! Пожалуй, у него можно поучиться решительности и мужеству. Если только столь крепкие нервы не следствие бесчувственности или того хуже — равнодушия…

— Та-ак, — протянул Сташевский, исподлобья оглядывая их. В характере этого человека нелегко было разобраться, не зная его так, как знал Грехов. Лицо у Сташевского суровое, цвета северного камня. Холодные серо-голубые глаза, крепко сжатые, будто окаменевшие губы. Он широк в плечах, массивен и очень силен. Однажды на Самнии, во время аварии блокпоста, он ударом кулака сорвал двухсоткилограммовое крепление экрана и вырвал питающий фидер вместе с гнездом, потому что времени на откручивание уже не было. Конечно, восхищался Грехов не силой Сташевского; восхищение — одна из форм комплекса неполноценности, а он был не слабее Святослава, хотя внешностью вовсе не походил на силача. Ростом он был, пожалуй, ниже Молчанова, тонкий и хрупкий на вид, но весил столько же, сколько и Сташевский — сто два килограмма. Из-за этого его еще в институте прозвали малышом-оборотнем. Виноватым в этом было детство: Грехов родился в звездолете, терпящем бедствие, и целых пятнадцать лет с момента рождения до финиша на Земле рос в поле тяготения в три-четыре раза более мощном, чем земное… Ну, а Сташевский… мало сказать — он им восхищался, он его любил…