Описав мне страну, лежащую на берегу моря, известного под названием «Песочного», и уединенного острова, брошенного среди этого океана, изобразив живописные пейзажи, красноватую растительность берегов, утесы, омываемые волнами, и песчаные береговые наносы, «субъект», отличавшийся крайней чувствительностью, вдруг побледнел и поднес руку к голове. Глаза его закрылись, брови сдвинулись. Он, видимо, силился уловить какую-то мысль, но она упорно ускользала от него.

– Смотрите! – воскликнул доктор Б. повелительно. – Я приказываю вам видеть!

– У вас там друзья! – заметил мне субъект.

– Меня это не удивляет, – отвечал я, смеясь, – потому что я немало для них потрудился.

– Двое друзей, – прибавил он. – В настоящую минуту они говорить о вас.

– Ого! Так эти люди меня знают?

– Они знали вас здесь?

– Где это – здесь.

– Здесь, на Земле.

– А! И давно?

– Не знаю.

– С которых же пор они живут на Марсе?

– Не знаю.

– Что же они, молоды?

– Да, это двое влюбленных; они обожают друг друга.

Тогда прелестные образы моих дорогих друзей, как живые, явились моему воображению. Но едва успел я представить их себе, как субъект воскликнул, на этот раз более уверенным тоном:

– Это они самые!

– Откуда вы это знаете?

– Я вижу. Это те же души, те же цвета.

– Как – цвета?

– Да, ведь души – свет. Несколько минут спустя, он прибавил:

– Впрочем, есть разница.

Затем он умолк, видимо напрягая мысли. Но вот опять лицо его приняло ясное, спокойное выражение, и он продолжал:

– Он превратился в нее – в женщину. А она теперь стала мужчиной. Но они любят друг друга еще больше прежнего.

Как будто сам не поняв того, что сказал, он, очевидно, стал доискиваться объяснения, болезненно напрягая разум, что заметно было по судорожному сокращению мускулов лица. И вдруг он впал в каталептическое состоите, из которого доктор Б. скоро вывел его. Но момент ясновидения миновал.

Передаю читателям этот факт в таком виде, в каком он произошел на моих глазах, при чем воздерживаюсь от комментариев. Следует ли в этом случае допустить, что субъект подчинился влиянию моей собственной мысли, когда доктор приказал ему отвечать мне? Или же он, независимо от меня, «отрешился» и видел вне пределов нашего мира? Не берусь решать. Быть может, это отчасти объяснится дальнейшим ходом этого рассказа.

Однако, признаюсь откровенно, возрождении моего друга и его обожаемой спутницы на Марсе, соседнем с нашим и замечательно похожем на тот, который мы обитаем, хотя он древнее и, вероятно, более подвинут на пути прогресса, это возрождение, повторяю, может казаться в глазах мыслителя логическими и естественным продолжением их земного существования, так скоро прерванного.

Без сомнения, Сперо был прав, объявив, что материя не такова, какой она кажется; что видимое обманчиво; что всего реальнее невидимое; что душевная сила неуничтожима; что с абсолютной точки зрения бесконечно-великое тождественно с бесконечно-малым; что небесные пространства не суть непроходимы, и что души – это семена планетных человечеств. Кто знает, может быть философию динамизма разоблачат когда-нибудь апостолы астрономии будущего? Не держит ли Урания в своих руках светоч, без которого никакая задача не может быть разрешена, без которого вся природа осталась бы для вас покрытой непроницаемым мраком? Земля должна познать тайну Неба, бесконечное должно объяснить загадку души и ее невещественных способностей.

Что неизвестно сегодня, то завтра обратится в истину.

Последующая страницы, может быть, дадут нам почувствовать таинственную связь, соединяющую преходящее с вечным, видимое – с невидимыми; Землю – с небом.

Магнетически сеанс в Нанси произвел на меня глубокое впечатлите. Часто вспоминал я о своем погибшем друге, об его исследованиях неизведанных еще областях природы и жизни, об его искренних и оригинальных стремлениях решить таинственную загадку бессмертия. Но воспоминаете о нем всякий раз наводило меня на мысль о возможности нового воплощения на планете Марс.

Идея эта представлялась мне, пожалуй, смелой, фантастичной, но ничуть не нелепой. Расстояние отсюда до Марса – равно нулю в смысле передачи силы тяготения; оно также очень незначительно для передачи света, так как всего нескольких минуть достаточно для того, чтобы световая волна могла перенестись через эти миллионы верст. Я думал о телеграфе, о телефоне, о фонографе, о внушении магнетизером своей воли субъекту на расстоянии нескольких километров и часто задавался вопросом, не может ли какое-нибудь чудесное открытие науки перебросить мост между нашим миром и его родственниками в бесконечном пространстве?

В следующие вечера, наблюдая Марса, я был рассеян и думал о разных посторонних вещах. А между тем планета была чрезвычайно интересна, в особенности тогда – весной и летом 1888 года. На одном из его материков, а именно в Ливии, произошли сильные наводнения, подобные тем, которые астрономы наблюдали в 1882 году, и в других случаях. Можно было убедиться, что его метеорология и климатология неодинаковы с нашими, и что воды, покрывающая приблизительно половину поверхности этой планеты, подвергаются странным перемещениям и таким периодическим изменениям, о коих земная география не может дать ни малейшего понятая. Снега северного полюса значительно убыли. Это доказывает, что лето в этом полушарии было довольно жаркое, хотя температура и не была так повышена, как на южном полушарии. Впрочем, замечалось очень мало облаков на Марсе во все время наших наблюдений. Но странное дело, меня более всего интересовали не эти астрономические факты, весьма важные и служащие основой для наших выводов, а именно то, что загипнотизированный субъект сказал мне о Георге и Иклее. Фантастические образы, мелькавшее в моей голове, мешали мне делать серьезные научные наблюдения. Я упорно размышлял о том, может ли существовать общение между двумя существами, очень отдаленными друг от друга, и даже между мертвым и живым, и каждый раз я старался убедить себя, что подобный вопрос сам по себе противен науке и не достоин обсуждения.

Однако, что же, наконец, мы называем «наукой?» Что есть в природе «ненаучного?» Где границы настоящей науки? Разве скелет птицы в действительности имеет более научный характер, нежели ее яркие, цветистые перья и ее нежное, мелодичное пение? Разве скелет хорошенькой женщины более достоин внимания, чем строение ее тела и ее живой образ? Разве анализ душевных волнений не «научен»? Почему же «ненаучно» доискиваться, может ли душа видеть вдаль и каким образом? И потом, что за странное тщеславие, что за наивное самомнение воображать, будто наука сказала свое последнее слово, будто мы уже знаем все, что можно знать, будто наших пяти чувств достаточно для познания природы и вселенной? Если мы сумели распознать некоторые силы, действующие вокруг нас – тяготение, теплоту, свет, электричество – из этого еще не следует, что не существовало других сил, которые ускользают от нас, потому что наши чувства не способны их воспринимать. Не эта гипотеза нелепа, а нелепа наивность педагогов и классиков. Мы смеемся над идеями астрономов, физиков, врачей, богословов, живших три века тому назад, а не пройдет еще трех веков, как наши преемники в науке будут смеяться в свою очередь над понятиями тех, кто имеет претензии все знать.