Отец улыбнулся:

– Кампус. Мне нравится. Очень клево. Мы это называли «конторы».

Мать встревожилась:

– На вечеринке? А ты не хотела пойти?

– Я хотела, но и вас я хотела повидать. Там полно этих вечеринок.

– Но ведь первая неделя! – Мать явно расстроилась. – Может, стоило пойти. Теперь я буду мучиться. Мы тебя оторвали.

– Ты уж мне поверь. Там через день эти вечеринки. Все только и делают, что тусуются. Все нормально.

– Ты же на обед пока не ходишь? – спросила мать. Когда Мэй начинала в коммунальной службе, мать говорила то же самое: в первую неделю на обед не ходи. Создает превратное впечатление.

– Не волнуйся, – сказала Мэй. – Я даже в туалет не хожу.

Мать закатила глаза.

– В общем, я только хочу сказать, что мы очень тобой гордимся. И любим тебя.

– И Энни, – прибавил отец.

– Ну да. Мы любим тебя и Энни.

Поели они быстро, зная, что отец скоро устанет. Он настоял на ресторане, хотя дома редко куда ходил. Постоянная усталость, накатывала нежданно и мощно, и он практически валился с ног. Если оказались в городе, важно, если что, срочно ретироваться – так они и сделали, манкировав десертом. Мэй доехала до пансиона, и там, среди множества хозяйских кукол, все трое наконец расслабились, не опасаясь чепэ. Мэй так и не привыкла к тому, что у отца рассеянный склероз. Диагноз поставили всего два года назад, хотя симптомы наблюдались уже много лет. У отца заплетался язык, он промахивался, пытаясь что-нибудь взять, и наконец, дважды упал, оба раза дома, в прихожей, потянувшись к двери. Родители продали парковку, неплохо за нее выручили, и теперь все время тратилось на уход за отцом, а минимум несколько часов в день – на изучение медицинских счетов и войну со страховщиками.

– А, кстати, мы тут недавно Мерсера видели, – сказала мать, и отец улыбнулся. Мерсер – бывший бойфренд Мэй. В школе и колледже у нее было четыре серьезных романа, но родители принимали во внимание только Мерсера – или же только его признали и запомнили. Он по-прежнему жил в родном городе – это тоже способствовало.

– Славно, – сказала Мэй, желая закруглить этот разговор. – Все мастерит люстры из оленьих рогов?

– Ты полегче, – сказал отец, расслышав колючки в ее тоне. – У него теперь свой бизнес. И он не хвастается, но явно процветает.

Пора сменить тему.

– У меня пока средний рейтинг – 97, – сказала Мэй. – Сказали, что для нуба это рекорд.

На лицах родителей нарисовалась растерянность. Отец медленно моргнул. Они не понимают, о чем это она.

– Что-что, лапуль? – спросил отец.

Мэй не стала продолжать. Еще слыша, как слова вылетают изо рта, она сообразила, что эту реплику придется разъяснять слишком долго.

– Как дела со страховой? – спросила она и мигом пожалела. Вот зачем она задает такие вопросы? Ответ сожрет всю ночь.

– Не очень, – сказала мать. – Не знаю. У нас не та страховка. Они не хотят страховать папу, вот просто не хотят, и очень стараются нас выжить. А как нам уйти? Нам же некуда деваться.

Отец сел прямее.

– Расскажи ей про рецепт.

– А, да. Папа два года колол копаксон, от болей. Ему надо. Без него…

– Боль… скверная, – сказал он.

– В общем, страховщики говорят, что копаксон ему не нужен. Его нету в их списке одобренных лекарств. Хотя папа колол его два года!

– Непонятно, зачем такая жестокость, – сказал отец.

– И альтернатив не предлагают. Вообще никаких болеутолителей!

Мэй не знала, что сказать.

– Какой ужас. Поискать в Сети заменители? Может, врачи найдут другой препарат, за который страховая заплатит? Может, есть дженерики…

Это длилось час, и под конец Мэй обессилела. Рассеянный склероз, ее беспомощность, неумение замедлить болезнь, неспособность вернуть отцу прежнюю жизнь – все это терзало, но страховая – другое дело, необязательное преступление, сверх всякой меры. Неужели страховщики не понимают, что их крючкотворство, их отлупы, все эти огорчения лишь ухудшают здоровье отца и угрожают здоровью матери? Что по меньшей мере неэффективно. Столько времени тратится на отказы в выплатах, на споры, отклонения запросов, препоны – явно ведь дешевле попросту предоставить родителям надлежащий уход.

– Все, хватит об этом, – сказала мать. – Мы тебе сюрприз привезли. Где же это он? У тебя, Винни?

Все расселись на высокой кровати с потертым лоскутным покрывалом, и отец преподнес Мэй сверточек. Размеры и форма намекали на ожерелье, но Мэй понимала, что такого не может быть. Она развернула обертку, открыла бархатную коробочку и рассмеялась. Авторучка – изысканная, серебряная, на удивление тяжелая, требует осторожности, чернил и нужна в основном для виду.

– Не переживай, мы ее не покупали, – сказал отец.

– Винни! – вскричала мать.

– Я серьезно, – сказал он. – Мне в том году приятель подарил. Расстроился, что я не могу работать. Уж не знаю, что он себе думал, – как мне писать ручкой, если я еле печатаю? Но мозгов у мужика всегда было с гулькин нос.

– Мы подумали, на рабочем столе хорошо будет смотреться, – сказала мать.

– Мы лучшие родители на свете, правда ведь? – прибавил отец.

Мать рассмеялась, и, что гораздо важнее, рассмеялся отец. Смеялся он громко и утробно. На втором этапе своей родительской жизни, уже поуспокоившись, он стал смешлив, вечно смеялся над чем попало. Подростком Мэй только и слышала его смех. Он хохотал, когда было откровенно смешно, когда другие выдавили бы разве что улыбочку и когда любой бы на его месте расстроился. Если Мэй хулиганила, отец смеялся до упаду. Как-то раз поймал ее, когда она хотела прошмыгнуть из окна спальни на свиданку к Мерсеру, и ржал так, что подгибались колени. Все ему виделось комичным, вся дочерина юность смешила его до колик. «Ты бы видела свое лицо, когда я вошел! Просто жизнь отдать!»

Но потом диагностировали склероз, и почти все это исчезло. Боль не отпускала. Припадки, когда отец не мог встать, опасался, что ноги не удержат, стали слишком часты, слишком опасны. Его еженедельно увозили по «скорой». Наконец, в результате героических маминых усилий, он попал к паре-тройке врачей, которым было не все равно, ему прописали нужные препараты, стабилизировали хоть ненадолго. И тут это фиаско со страховой, сошествие в здравоохранительный ад.

Сегодня, впрочем, отец был жизнерадостен, а матери полегчало – на тесной кухне пансиона она отыскала херес и поделилась с Мэй. Отец вскоре уснул прямо в одежде, на покрывале, при свете, хотя Мэй с матерью болтали в полный голос. Заметив, что он отключился, Мэй устроилась ночевать в ногах их постели.

Утром они встали поздно и поехали обедать в закусочную. Отец ел с аппетитом, а Мэй смотрела, как мать напускает на себя беспечность; родители обсуждали очередной нелепый прожект заблудшего дядюшки, какое-то разведение омаров на рисовых полях. Мэй понимала, что мать ежеминутно нервничает – они два раза подряд таскали отца есть на людях, и теперь мать пристально за ним наблюдала. Он был весел, но силы быстро убывали.