— А этот парень, у которого он одолжил машину? — поинтересовался Боллмерт.

— Его мы, вероятно, можем отбросить, — подумав две секунды, ответил Рейнхарт. — Он сидит в тюрьме, и, насколько нам известно, они не общались в течение нескольких месяцев. На побывку домой его из тюрьмы тоже давно не выпускали.

— За что он сидит? — спросил Роот.

— Много за что. В частности, за ограбление и незаконный ввоз людей. Незаконное хранение оружия. Четыре года. Ему осталось приблизительно два с половиной.

— О’кей, — согласился де Брис. — Его мы отбрасываем. Что-нибудь еще? Я голоден, ничего не ел с прошлой недели.

— Я тоже, — поддержал Роот.

Рейнхарт положил трубку в пепельницу.

— Только еще одно, — серьезно заявил он. — Я вчера разговаривал с комиссаром и пообещал ему, что мы это раскроем. Надеюсь, все понимают чрезвычайную важность этого дела? Помните то, о чем я говорил вначале. Мы обязаны с этим справиться. Обязаны! Уяснили?

Он оглядел собравшихся.

— Я уже говорил, что мы не идиоты, — заметил де Брис.

— Все образуется, — сказал Роот.

«Хорошо иметь уверенную в себе команду», — подумал Рейнхарт, но ничего не сказал.

Ван Вейтерен остановился на юго-западном углу узкой продолговатой площади Окфенер Плейн. Содрогнулся и засунул руки поглубже в карманы пальто. Огляделся. До субботы он не знал, что Эрих жил именно здесь — или, может, догадывался? Ведь этой осенью они дважды встречались: один раз — в начале сентября, второй — чуть более трех недель назад. Несмотря ни на что… — подумал он, пытаясь нащупать в кармане машинку для скручивания сигарет, — несмотря ни на что, он все-таки немного общался с сыном. В последнее время. Принимал его у себя дома, и они разговаривали как цивилизованные люди. Что-то сдвинулось с мертвой точки; неясно, что именно, — смутно и натужно, но все-таки что-то наметилось… Эрих рассказывал и о Марлен Фрей — правда, насколько ему помнилось, не называя ее по имени, — и наверняка упоминал о том, где они живут, почему бы и нет? Он просто забыл.

Стало быть, живут здесь… или жили. Почти в самом центре Старого города, в обветшалом доме девятнадцатого века, покрытый копотью фасад которого он сейчас разглядывает. На третьем этаже, почти на самом верху; окно за маленьким балкончиком с заржавевшими перилами слабо светилось. Ван Вейтерен знал, что она дома и ждет его; живая подруга его умершего сына, которую он никогда не видел. Он осознал — с внезапной и неодолимой силой, — что не сможет себя превозмочь. Не сможет заставить себя сегодня позвонить в эту облупившуюся дверь.

Он посмотрел на часы. Дело шло к шести, начавшая спускаться на город темнота показалась ему промозглой и враждебной. В воздухе чувствовался запах серы или фосфора — Ван Вейтерен не узнавал его, воспринимал как нечто чужеродное. Вокруг было разлито предчувствие дождя, но в это время года до него всегда недалеко. Он зажег сигарету. Опустил глаза, словно от стыда или от чего-то другого, известного ему одному… заметил на противоположном углу площади кафе и, докурив, направился туда. Взял темное пиво и уселся у окна, из которого все равно ничего не было видно. Уткнулся головой в ладони и стал вспоминать прошедший день.

Этот день. Третий день, когда он проснулся с сознанием того, что его сын мертв.

Сперва час в букинистическом магазине, где он все объяснил Кранце, и они перепланировали график работы на эту неделю. Относился он к старому Кранце неплохо, но им явно никогда не стать больше чем деловыми партнерами. Конечно, нет, тут уж ничего не поделаешь.

Затем еще один визит к судмедэкспертам, теперь уже вместе с Ренатой и Джесс. Он остался ждать их за дверьми холодильной камеры. Посчитал, что увидеть мертвого сына один раз вполне достаточно. Так же думал он и сейчас, отпивая глоток пива… только один раз, есть картины, которые не стираются в памяти ни временем, ни забывчивостью. Воскрешать их не требуется — ведь они не умирают. Когда женщины вышли, Джесс выглядела собранной, сжимала в обеих руках по носовому платку, но держалась.

Рената явно по-прежнему ничего толком не воспринимала, и он задумался над тем, какими таблетками она накачивается и в каком количестве.

Еще был краткий разговор с Меуссе. Они оба справились с ним не слишком успешно. У Меуссе глаза были все время на мокром месте, чего с ним обычно не случалось.

Чуть позже он познакомил Джесс с Ульрикой. Проблеск света во мраке; встреча прошла просто замечательно. Всего полчаса в гостиной у них дома за бокалом вина и салатом, большего не требовалось. Дело, как уже говорилось, не в словах и не в них самих… между женщинами существует нечто такое, чего ему не дано понять. Между некоторыми женщинами. Когда они прощались в прихожей, он чувствовал себя почти лишним — настолько, что смог даже улыбнуться, невзирая на горе.

Потом он позвонил Марлен Фрей и договорился о встрече. Говорила она относительно разумно и пригласила его заходить в любое время после пяти часов. Она будет дома и очень ждет встречи с ним. Сказала, что у нее для него кое-что есть.

Ждет встречи? Кое-что?

И вот он сидит здесь в такой нерешительности, что ноги кажутся ватными. Почему?

Он не знал. Знал только, что сегодня ничего не получится, и, допив пиво, попросил разрешения позвонить. А потом стоял в немного припахивающем мочой закутке между мужским и женским туалетами и звонил живой подруге своего умершего сына, чтобы объяснить, что у него возникли затруднения.

Можно ли ему зайти на следующий день? Или через день?

Можно. Но ей было трудно скрыть разочарование.

Да и ему тоже, когда он, покинув Окфенер Плейн, двинулся под дождем в сторону дома. Разочарование и стыд.

«Я уже больше не разбираюсь в самом себе, — думал он. — Речь ведь не обо мне. Чего я боюсь, чем я, черт возьми, занимаюсь?»

Но он пошел прямо домой.

Рейнхарт проснулся оттого, что Уиннифред шептала его имя, положив ему на живот холодную руку.

— Ты собирался убаюкивать дочку, а не себя, — сказала она.

Он зевнул и в течение двух минут пытался потянуться. Потом осторожно выбрался из узкой кроватки Джоанны и вышел из детской в гостиную. Опустился на диван, где на другом конце, прикрывшись одеялом, уже полулежала жена.

— Рассказывай, — попросила она.

Он задумался.

— Дьявольски и трехглаво, — произнес он. — Да, иначе не скажешь. Хочешь бокал вина?

— Думаю, да, — ответила Уиннифред. — А дьявол, как известно, трехглав уже у Данте, значит, все правильно.

— Во времена Данте женщин, которые слишком много знали, сжигали на кострах. Красного или белого?

— Красного. Нет, это было позже Данте. Ну?

Рейнхарт поднялся, пошел на кухню и вернулся с двумя бокалами вина. Снова сел на диван и принялся рассказывать. За все время рассказа она его ни разу не перебила.