пора всякому начальству «пре-понтъ» положить. Тоже, вѣдь, и я крестьяниномъ былъ въ молодыхъ годахъ, и какъ бы не это самое начальство, и посейчасъ хрестьянствовалъ бы, какъ и всѣ прочіе. А то вотъ… тюрьма по мнѣ плачетъ!..

— Что — тюрьма? — перебилъ его кто то изъ присутствующихъ. — Въ тюрьмѣ нынче самые, что ни есть, хорошіе люди сидятъ! А нужно то говорить: какъ попалъ въ тюрьму? За что? Вотъ въ чемъ сила!

— И я про то же говорю, — согласился сѣдой человѣкъ. — Въ тюрьмѣ, молъ, полжизни безъ малаго просидѣлъ, а толку нѣтъ въ этомъ никакого, ни себѣ, ни другимъ… Зря, значитъ, муку принималъ.

— Брось это, дядя Панкратъ, — перебилъ его мой бывшій сосѣдъ по камерѣ.—Мы лучше о дѣлѣ потолкуемъ… Какъ намъ быть?

— Я о дѣлѣ и говорю, — не унимался дядя Панкратъ. — Я къ тому и веду. Къ примѣру, въ воскресенье я на этомъ самомъ митингѣ былъ. Какіе тамъ люди! Какія слова! Слеза меня прошибла… Передъ этимъ въ субботу то я малость засыпался. И не то, чтобы засыпался, а такъ, зря меня изобидѣли. Зашелъ я въ магазинъ на Сѣнной, такъ отъ нечего дѣлать. Народу тамъ много было, думаю: можетъ быть и удастся что нибудь… Стою, какъ будто очереди дожидаюсь, — а хозяинъ то, или старшій приказчикъ и признай меня. «Ну-ка, говоритъ, ребята, проводите этого покупателя съ почетомъ!» — Они, приказчики то и накинулись на меня…

— Ужъ, они рады!.. Собаки дворовыя! — вставилъ свое слово кто то изъ присутствующихъ.

— Имъ только бы искалѣчить человѣка.

— Хлѣбомъ не корми, дай только нашей воровской кровушки попробовать.

— Самыя, что ни есть, настоящія собаки, эти приказчики на Сѣнномъ.

— Да, ужъ хуже то ихъ поискать! — подтвердилъ и дядя Панкратъ. — Ну, и публика тоже хороша: Не спросившись въ чемъ дѣло и покупатели тоже набросились. Приказчики бьютъ, и они тоже: «воръ! воръ! бей!»— А почему — воръ? Что укралъ? Никто и не подумаетъ. Спасибо Василій нашъ подвернулся, выручилъ. «За что, говоритъ, человѣка увѣчите? Вы сначала разузнайте, что укралъ, а потомъ и бейте»… Ну, пріостановились, спрашиваютъ: «что онъ у васъ укралъ?»— Это уже изъ публики къ хозяину обращаются съ вопросомъ. А тотъ, какъ водится: «ничего, говоритъ, не укралъ, а такъ знакомый намъ человѣкъ, знаемъ, что воръ, вотъ и бьемъ»… Тутъ ужъ нѣкоторые изъ публики стали съ хозяиномъ ругаться: нельзя, молъ, такъ человѣка ни съ того, ни съ сего увѣчить… Мы съ Василіемъ и ушли. У Василія то денегъ рубля четыре было; онъ и говоритъ: «пойдемъ малость раны полѣчишь»… Пропили мы эти четыре рубля до копѣйки. А на другой то день, въ это самое воскресенье, я, значитъ, и съ похмѣлья то, и кости то у меня отъ вчерашнихъ побоевъ болятъ… А тутъ этотъ самый митингъ, народу съ полтысячи будетъ, и всѣ слушаютъ, слова не проронятъ. А онъ и говоритъ: «Довольно ужъ имъ эксплоатировать насъ»!.. Это онъ про купцовъ и фабрикантовъ, какъ я понялъ… «Долой, говоритъ, капиталистовъ»!.. Мнѣ тутъ и припомнилось, какъ они вчера отэксплоатировали меня. Даже слеза меня прошибла. Такъ все это… вѣрно у него выходитъ… Долго онъ такъ говорилъ, и все противъ богатыхъ, за бѣдноту старался, значитъ, — а потомъ и говоритъ: «Да здравствуетъ единая россійская соціалъ-демократическая рабочая партія»!.. Ну, вотъ тутъ я и подумалъ: хорошая, должно быть, партія? И что же вы думаете? — сконфуженно обратился онъ къ слушателямъ. — Вѣдь совѣсть меня прошибла. Вынимаю я это потихоньку часы…

— Какіе часы? — спрашиваетъ одинъ изъ слушателей.

— Да вотъ, тѣ самые, — еще болѣе сконфузился дядя Панкратъ, — которые, значитъ, я слямзилъ…

— Ты, значитъ, на митингъ то пошелъ, чтобы на похмѣлку добыть?

— Ну, да… Какъ пришелъ, такъ, значитъ, гдѣ потѣснѣе и забрался и тутъ же у какого то господина часы серебряные цапнулъ. А потомъ и самъ не знаю, какъ заслушался и стою съ нимъ же рядомъ, а часы къ себѣ въ карманъ опустилъ. Вотъ, какъ этотъ самый ораторъ то, пронялъ меня; я досталъ часы то изъ кармана, нагнулся, будто поднимаю что, и говорю: «Господинъ! А, господинъ! Это не вы ли часы обронили»? — Онъ сунулся въ карманъ — нѣтъ часовъ. «Я, говоритъ, спасибо, товарищъ». Мнѣ же еще и спасибо сказалъ и товарищемъ назвалъ. У него и въ мысляхъ нѣтъ, что я… Такъ вотъ, я и говорю: «нужно къ этимъ самымъ соціалъ-демократамъ идти»… Очень ужъ хорошіе люди.

— Да и мы тоже говоримъ! — нетерпѣливо выкрикнулъ кто то изъ темнаго угла. — А только нужно знать: какъ ты къ нимъ пойдешь. Затѣмъ и за господиномъ… посылали, что не знаемъ пути къ нимъ. Вѣдь не придешь ты на митингъ, да не скажешь: вотъ, мы къ вамъ хотимъ!.. До сихъ поръ воровствомъ занимались, въ этомъ себѣ пропитаніе имѣли, а теперь съ вами вмѣстѣ желаемъ!..

— Не придешь, это правда, — задумчиво согласился дядя Панкратъ. — Совѣсть зазритъ. Они всѣ тамъ такіе гордые, а мы, значитъ, съ своей болячкой, при всемъ народѣ… Да и говорить мы не умѣемъ… не скажешь всего то, что на душѣ есть… Стыда только примешь… осмѣютъ еще, пожалуй…

— Нѣтъ, это вы напрасно, — вступился я. — Смѣяться, конечно, не будутъ. Но… все же на митингѣ тяжело съ такимъ дѣломъ выступать. Лучше, какъ нибудь иначе…

— Вотъ, вотъ, и я также думаю, — обрадовался дядя Панкратъ. — Смѣяться, можетъ быть, и не будутъ, а тяжело все же при всемъ народѣ. Лучше посовѣтуйте намъ какъ нибудь! — обратился онъ уже прямо ко мнѣ.—Мы за тѣмъ и позвали васъ.

— Вы къ соціалъ-демократамъ рѣшили присоединиться? — спросилъ я. — Это уже рѣшено у васъ?

— Д-да, хотѣлось бы къ нимъ… люди очень ужъ хорошіе… «Спасибо, говоритъ, товарищъ»… и хоть бы тебѣ что! — опять припомнилъ дядя Панкратъ сцену съ возвращеніемъ часовъ.

— И за рабочихъ они, противъ этихъ толстопузыхъ, — поддержалъ его юноша съ вытекшимъ глазомъ, Митрошка Кривой.

— И полицію шибко не уважаютъ, вродѣ какъ собакъ ненавидятъ.

— Народъ самый подходящій для насъ. Съ ними, хоть сейчасъ, на любое дѣло можно итти.

— А вы сейчасъ и на дѣло хотите? — спросилъ я.

— А какъ же! — одновременно откликнулись два или три голоса. — Чего ждать то? Ждали ужъ довольно.

— А вы соціалъ демократъ? — обратился ко мнѣ до селѣ молчавшій юноша лѣтъ восемнадцати.

— Нѣтъ, я не соціалъ демократъ, но это безразлично, отговаривать васъ я не буду, идите къ соціалъ демократамъ. Я только думаю, что они, такъ, сразу, дѣла вамъ не дадутъ, не могутъ дать.

— Отчего? Почему не дать дѣла? — почти съ испугомъ спросилъ тотъ же юноша.

— Потому что они васъ не знаютъ,