толком померить, полез целоваться. Она оттолкнула его:

– Погоди!

Расстроено вздохнув – не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего не получит! – она зажала бусы в руке и перевернулась на спину.

Когда муж после долгих и, кажется, бесполезных стараний слез с ней и захрапел, негромко и монотонно, убаюкивающе, жена справилась с дремотой, встала с лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как днем. Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы, свернувшиеся на ладони темной змейкой. Зернышки не вспыхнули зеленоватым огнем, были тусклы, даже лунный свет как бы сползал с них, не задерживаясь. Дерево, твердое дерево, может, бук или граб, но уж никак не «кошачий глаз»…

…угли в очаге покрылись сероватым пеплом, однако еще не потухли и еле-еле подсвечивали пещеру бледным красноватым сиянием, которое не задерживалось на тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы, пряча в ладони обманутую надежду. Слезы, крупные и горячие, покатились по щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться до восхода солнца, пока не кончатся ее муки.

…она с трудом открыла глаза, потому что веки налились тяжестью, по пуду в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и муж не советовал, но именно назло ему и приняла ее. Распухшим языком, едва помещающимся во рту, облизала сухие, словно покрытые рыбьей чешуей, губы, попробовала сглотнуть слюну, вязкую и кислую, не смогла и протяжно застонала, стыдясь самой себя. И тело болело, особенно бедра и низ живота. Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись до волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А с кем? Что, если не с мужем? Если и не с ним, то сам виноват у хорошего мужа и жена хорошая…

…она повернула тяжелую, одурманенную голову к очагу. Пламя, еще робкое, еле заметное, протискивалось в щели между серыми углями и жадно облизывало светлые березовые поленья, наваленные как попало. Значит, было. А с кем? Какая разница, пусть и остальные пройдут так же незаметно! Деннице вдруг стало весело, по телу словно бы пробежала горсть горячих искорок, сделав его легким и сильным. Наверное, опять подействовал кудесников напиток, вторая, большая, часть его, выпитая после того, как поперхнулась.

К пещере приближались шаги, твердые и неторопливые: идущий не сомневался, что получит положенное ему. Получит, но не сразу, сперва попросит хорошо, пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в нем желание, тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием…

…он вошел в горницу, снял шапку, тряхнул русыми кудрями, пригладил курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав ровные белые зубы, глянул зеленовато-голубыми глазами ей в глаза и проник, казалось, прямо в самые тайные уголки ее сердца. И не стало у нее сердца, хотя и билось что-то в груди, бешено и гулко, оно словно бы растаяло, как воск на огне, и перетекло из ее глаз в мужские, такие родные, будто всю жизнь их знала. Он приоткрыл рот, намереваясь что-то сказать, а она уже знала, какой у него голос – тот, высокий и чистый, цепляющий за душу, будящий щемящую грусть.

– Здравствуй, хозяюшка! Примешь гостя?

При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди – не сердце, того уже словно бы не было, – и расплескалось жидким жаром по всему ее телу, полностью обессилив, даже ноги подогнулись.

– Что молчишь? Али не рада? – с наигранной обидой спросил он. – А то могу к соседям пойти!

– Оставайся, – разрешила она тоном, больше похожим на просьбу. Щеки ее полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха! Она сложила руки на животе, вцепившись одной в другую, и строгим голосом добавила: – Если ничего дурного в мыслях не держишь.

– Дурного? – переспросил он, облизав сочные губы. – Глядя на такую красоту, можно думать только о хорошем!

Он подошел к ней вплотную – отшагнуть бы ей, да не было моченьки! – и обнял крепко – косточки хрустнули, – прижал к себе, заставив приподняться на цыпочки. Она обмякла, повисла на его руках, а тело ее словно бы опало бесшумно на пол, как одежда, оставив в мужских руках лишь женскую душу, исстрадавшуюся без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки и отнес на лавку, ловкими и нежными движениями раздел ее, застыдившуюся, точно впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по капле любовный мед, в который превратилось, растаяв, ее сердце, и ей захотелось, чтобы поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего будет дать ему в следующий раз. Она верила, что они еще встретятся, много раз, больше, чем поцелуев, которые она уже получила и еще получит этой ночью. И когда она изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была настолько приятной, насколько болезненно жутким своей необъятностью, глубиной и остротой оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не своим голосом.

Она словно бы выбиралась из рдяной кудели, теплой и мягкой, не веря еще, что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими ко лбу, мокрыми от пота, русыми кудрями. Прижавшись носом к его горячему плечу, положила руку ему на грудь, в которой надсадно билось сердце, погладила, помогая успокоиться. Мужчина понял ее жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь, произнес тихо и твердо, как клятву:

– Я вернусь. Обязательно вернусь…

…она лежала с закрытыми глазами и вспоминала то, что было с ней совсем недавно и вроде бы много-много лет назад, вновь переживала самые приятные мгновения, путь и не так ярко, как было на самом деле, зато их можно повторять бесконечно.

В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно размытые росой. Вдруг послышался звон железа о железо – опять дерутся, опять какой-то женщине плакать. Протяжный, предсмертный стон комком влетел в пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле, прекратился и звон клинков. Над поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая. Нарушил ее мужской голос, высокий и чистый, но песню пел грустную, словно прощался с жизнью.

…Где кровь вражья капала,

Земля загоралась,

Покрывалась скалами –

Клыками черными.

Обессилел сокол ясный,

Ослабели крылья,

И упал широкой грудью

На камни острые…

Она стояла у лавки и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе. У