— Та, внизу! У меня осталось больше волос, чем у нее! Та уже лысая, как коленка! Гадкая старая тупица, я видела, как она уходила. Она плохо кончит, помяните мое слово.

Когда вспышка закончилась, она снова застыла у окна, сворачивая волосы в жидкий узелок на макушке. Движения ее сморщенных рук, отточенные многолетней тренировкой, были прекрасны; пальцы летали и завинчивали, и зашпиливали, работая вслепую, без помощи зеркала. Результатом было плотное, совершенное строение, маленький, сияющий снежок.

— Уберите свои лапы от моих ящиков! Там женские вещи!

Теперь, когда ее прическа была сделана, она могла позволить себе расслабиться. Надев разбитые, в стальной оправе очки и сняв висящий на стене календарь, она начинала зачитывать оттуда куски вслух. Читала она четким, торжественным голосом, будто из Священного Писания.

«Трагическое сообщение о бедствии на море, в районе островов Антиподов». Это за июнь, бедные люди, у всех ведь семьи и все такое прочее. «Группа ученых спустится в расщелину для получения результатов, может быть, ценой собственной жизни…» Ох! Ну да ладно, раз уж они должны исследовать такие места. «Труп убитого будет выставлен в западной части города» — скандал. Ну что я вам говорила! Я знала, что идут такие времена. Я ожидала чего-то подобного. — Она листала странички, пробегая месяцы, но обязательно уделяла внимание Предостережениям, которые глубоко задевали ее. «Кризис в парламенте»… «В дом ударила молния»… «Нарушение порядка»… Королевский сюрприз»… «Турецкая резня»… «Голод»… «Война»… «Король испытывает легкое недомогание»… — Перечень болезней, кажется, доставлял ей удовольствие, подкрепляя ее понимание порядка. На страничках Старого Мира она находила страшные предсказания, но вовсе не пугалась. Тревожные сигналы не были ни угрозой, ни пророчеством, они были просто перепечатками; успокаивающими, потому что хоть и страшные, но знакомые, составленные из того, что было модно говорить еще в пору ее далекой молодости — отравляющая газетная жвачка, которую она так послушно жевала и заглатывала, но тем не менее до сих пор жива.

— А, ладно, — спокойно откладывала она книгу в сторону. — Он предсказывал и более ужасные вещи. Похоже, предстоит жуткий год. И еще он обещает, что мы получим знамение во вторник…

Мы, мальчики, брали календарь и пролистывали его в поисках самых страшных картинок. Мы находили рисунки лыж, расщепленных молнией, падающих церковных колоколен, жутких наводнений, мужчин в сюртуках с наставленным на вас предупреждающим пальцем, гробов, набитых головами. Делались рисунки грубо, но необычайно живо, как зарисовки на тюремной стене. Мы обожали их, как и Бабуля Трилль, считая знаками Апокалипсиса, который никак не мог задеть нас лично. В них мы видели внешний мир, раскалывающийся, конвульсирующий и проклятый. Богом, конечно. Но это не имело никакого отношения к нашей деревне; и мы, как боги, чувствовали одновременно сострадание и безжалостность, когда смаковали те кровавые изображения.

Бабуля Трилль использовала календарь для подстегивания аппетита; теперь она переходила к обеденному столу. Она макала бисквиты в холодный чай и закидывала мокрые крошки в рот, а затем начинала перемалывать их с таким нажимом челюстей, что можно было подумать, будто она дробит камни. Обычно она носила чисто черное платье, а светлая старческая головка, поднимающаяся из ворота, казалась язычком пламени из закопченой лампы. Под бровями благородной формы сияли розовые глазки, нос устремлялся вниз, как палец; и только нижняя часть лица потерпела полное крушение, став сморщенной резиной, но, к сожалению, она и определяла полную картину.

— Вам сто, Бабуля?

— Почти, почти.

— У вас есть отец?

— Бог с вами, нет; он умер давным давно. Его убило упавшее дерево около Ашкомба.

Она часто рассказывала нам эту печальную историю, и теперь начала рассказывать ее снова. Ее отец был лесорубом, силачом, великаном — он мог поднять лошадь с телегой. С пяти лет, когда она потеряла мать, она жила с ним в глухом лесу. Часто они спали в палатке, иногда в шалаше из сосновых веток, и, пока отец занимался с деревьями, она плела корзины и носила продавать их в соседнюю деревню. Так они прожили десять лет и прекрасно ладили друг с другом. Она выросла в красивую девушку — «Порой я посылала мужчин в нокаут» — но отец держался настороженно, и когда к ним приходил крепильщик, умудрялся прятать ее под горой мешков.

Но однажды — ей тогда было пятнадцать — на отца упало дерево. Она услышала его крик, помчалась в чащу и нашла его пригвожденным к земле огромным суком. Он лежал лицом вниз и не мог видеть ее. «Я умираю, Алиса», — только и смог сказать он. Она выцарапала ногтями яму и легла около него, и лежала рядом, обняв, пока он не умер. Агония продолжалась целые сутки, но она даже не шелохнулась, а он больше не сказал ни слова.

Когда, наконец, какие-то возчики нашли их, она лежала неподвижно рядом с телом отца. Она следила, как они откатили с него дерево и расправили конечности, тогда она вскочила и убежала в заросли кустарника и спряталась там. Неделю она пряталась среди лисьих нор, не ела, не пила. Потом Сквайр послал людей найти ее, и когда они ее отыскали, она отбивалась, как бешеная. Но они смогли, все-таки, доставить ее в поместье, где ее вымыли и уложили в постель. «И это была моя самая первая ванна в жизни, — добавляла Бабуля. — Понадобилось аж шесть человек, чтобы намылить меня». Но они ухаживали за ней и успокаивали, как умели, и дали ей работу по дому, а потом выдали замуж за Джорджа Трилля, садовника. «Он был хорошим человеком — он приручил меня. Мне было тогда шестнадцать. Он был очень похож на моего отца, только гораздо медлительнее и намного старше меня, конечно».

Когда она заканчивала свою историю, ее подбородок обычно оказывался в чашке, лицо становилось отсутствующим и просветленным. Отчетливые синие жилки бились у глаз, а череп явно просвечивал сквозь кожу. Неужели правда, что когда-то она могла быть той сильной Алисой, которую возчики преследовали в лесу? Шестнадцатилетней девочкой, которую мужчины помыли и выдали замуж? Как раз в возрасте нашей Дороти?…

— Мой отец посадил это дерево, — прошептала она с отсутствующим видом, указывая сквозь старое, треснутое окно.

Огромный бук заполнял собою не менее половины неба и набрасывал тень на весь дом. Его корни охватывали весь склон, как гигантская рука, удерживая холм на месте. Его ствол, искривленный какой-то необыкновенной силой, неся на себе вуаль зеленого облака, башней взметнулся в небо, ветви рассыпались, образовав тысячи тенистых укрытий — дерево стало надежным домом совам и белкам. Я считал, что такие деревья стары, как сама Земля. Я не мог даже вообразить, что их мог посадить человек. Но это дерево посадил отец Бабули Трилль, он воткнул зернышко своим собственным пальцем. Сколько же тогда самому ему должно было быть лет, чтобы оставить такой след на земле? Представить возраст бабушки и добавить еще его годы — и вы оказываетесь у самого начала создания мира.

— Конечно, тогда он был молодым, — продолжала Бабуля. — Он посадил этот бук еще до женитьбы. — Она подняла глаза к верхушке дерева и уселась в кресло, покачивая головой, а туча зеленых теней, образованная его листвой, мягко двигалась по ее лицу.