Когда у девочек состоялись помолвки, тяжелый румянец заливал их лица при показе семье обручальных колец. «Это гроздь бриллиантиков. Стоило больше двух фунтов. Он купил его в Глочестере». Теперь, когда отношения перешли в стадию официальных, стало больше сидений в темноте, напряжение заметно нарастало. Девочки повзрослели и хотели уйти. Они были влюблены, каждая нашла своего мужчину. С течением времени нетерпение и раздражение у всех накапливалось, пока однажды нарыв внезапно не лопнул взрывом…

Был вечер, я рисовал за кухонным столом. Одна из девочек задерживалась. Мы уже закончили ужинать, когда она, наконец, пришла. Она явилась со своим парнем, что показалось всем необычным, так как то был день не для посещений.

— Раздевайтесь, — предложила Мать. — Садитесь.

— Нет, благодарю, — сдержанно ответил молодой человек.

— Так не стойте же, как пень.

— Мне и тут хорошо, миссис Ли. Уверяю вас.

— Ма, мы решили, — начала сестра. Ровным, негромким голосом.

При первых же звуках тревоги я всегда замирал. И сейчас я не обернулся, не поднял головы. Я продолжал работать над своим рисунком, но каждая линия и каждая деталь выписывались с возросшей тщательностью. Разворот листика, изгиб ветки — все отражало в себе цепляющиеся фразы: «Не говори глупостей… Ты поступаешь просто смешно… Никто из вас не представляет, что я чувствую… С твоей стороны жестоко говорить так… У меня никогда не было реального шанса… О, сядь, пожалуйста, и не поступай так опрометчиво… Это нехорошо, мы ведь решили… С нее уже вполне довольно, миссис Ли, пора ей избавляться от всего этого…» Мой карандаш замер; что же они имеют в виду?

Две другие сестры были возмущены, Мать — печальна и потеряна, аргументы выдвигались и отвергались. «Во всяком случае, вот что мы думаем. Это же скандал, то, как ты себя ведешь. А он? — запросто приходит — да что он о себе думает? А ты , раз уж дошло до этого? И что будет с нами? Мы-то тебя слушаем. Ты решила, что все будут за тебя. Ничего подобного! Твой поступок! Не наш! Ну все, девочка, с меня довольно!» Возмущенная пауза, шок. «Я сказала!»

Я вслушивался каждым нервом и каждым мускулом спины. Ничего не происходило; слова вспыхнули и погасли. Наконец мы, мальчики, отправились спать. Раздевшись, мы лежали в темноте. Мы лежали, прислушиваясь, но кухня, казалось, затихла, волнение улеглось до шепота… Внезапно раздался шум — крики девочек, стоны Матери, шарканье ног, грохот мебели. Мы с Джеком мгновенно соскочили с кроватей и бросились в ночных рубашках вниз по лестнице. Влетев в кухню, мы увидели, что Мать с двумя сестренками вцепились молодому человеку в горло и колотят его об стену. Третья же пытается их оттянуть. Общее впечатление от сцены — полный хаос. Ни секунды не колеблясь и не обращая внимания на кучу-малу, мы прыгнули на молодого человека тоже.

Но к моменту, когда мы добрались до него, битва уже закончилась, женщины сломались. Молодой человек стоял, тяжело дыша, одиноко застыв в углу. Я пихнул его, он вернул мне удар, потом наклонился за своей шляпой.

Он попытался увести нашу жаждущую этого сестру, и мы все вместе чуть не убили его снова. Но внезапно все бросились целоваться, с рыданиями, объятиями, просьбами прощения. Мать обвила руки вокруг шеи молодого человека и чуть не задушила его опять, теперь уже в приступе нежности. Вся компания перешла в заднюю темную комнатку, вздыхая и перешептываясь: «Сюда, сюда. Все в порядке. Мы все друзья, правда ведь? Родной мой мальчик… О, Мама… Сюда, сюда…»

Мгновение назад меня ослепляла ненависть, я был готов убить за семью. Теперь ярость испарилась, исчезла, улеглась. Возмущенный их нежностями и воркованием, я отвернулся, подошел к огню, поднял ночную рубашку и согрел себе попу у каминной решетки.

Девочки уже почти что вышли замуж, Сквайр умер; ходили рейсовые автобусы, и города стали ближе. Мы стали меньше обращать внимания на долину и больше смотрели на мир, где развлечения были более анонимными и более острыми. Новые времена наступали быстро, но мы оказались почти готовы. Каждую неделю мисс Бэгналл теперь устраивала танцы — один пенни за вход — и девичьи формы становились нам все более знакомыми. Всего за пенни можно было покачаться с девушкой в лансье или тустепе на смолистом полу барака, но если кто-нибудь умудрялся закружить девушку так, что та падала, мисс В. запирала пианино и уходила домой…

Время распрямлялось, деревня сморщивалась, расстояния сокращались. Солнце и луна, которые раньше поднимались с нашего холма, теперь поднималось на востоке, из Лондона. Тело не было больше упругим шариком, скачущим между деревьями и берегом. Мы становились телескопическим тотемом, кричащим о странных потребностях, очень малое число которых мы пока еще могли удовлетворить тут. На глазах сельских жителей происходили чужие изменения, а в их привычках начали появляться и собственные перемены. Век лошадей закончился; очень мало кто содержал свиней, и все больше людей проводили свое свободное время, копаясь в машинах. Флейты и корнеты, граммофоны с трубами, ветряные арфы были заброшены — теперь беспроволочные приемники вылавливали электрические разряды неба в поисках музыки Орфеев из Савойи. Старики в пабах пели «Как-то раз я ушел», затем уходили и никогда больше не возвращались. Наша Мать поседела, стала еще более легкомысленной, без конца говорила о каких-то особняках, которых никогда бы не стала строить.

Что касается меня — трава для меня стала расти медленнее, но зато окружила грусть, деревья стали понятны, как и плоть, но с девушками никогда больше не складывалось легко, они превратились в создания, распоряжающиеся печалью, и все пути через долину теперь прокладывались в одиночку. Каждый куст пылал страстью, движение ветра, и облаков, и звезд предназначалось лишь мне одному, а космические голоса, из всех живущих на земле мужчин, избрали именно меня для спасения мира. И я стонал от одиночества, заливался краской стыда, когда делал ошибки, любил незнакомых людей и хлеб с маслом, совершал длительные прогулки сквозь дождь на мотоцикле, некрасиво подглядывал в освещенные окна, кисло усмехаясь при мысли, что меня никто на свете не знает. Я жил в состоянии яростного возбуждения.

Сестры, как я говорил, были уже почти замужем. Харольд работал на фабрике токарем. Брат Джек преподавал в школе грамматику, и его грамматика была великолепной; а у Тони пока еще сохранялся отличный тенор. Моя Мать меня уже не понимала, но ничего не могла с этим поделать. Я был обречен, и это было прекрасно.

Именно тогда я начал застывать на кровати, уставившись в окно и наблюдая за жизнью белочек. И из напряженной абстракции стали выплывать стихи. Час за часом просиживал я, без счета времени, подчиняясь спотыкающемуся воображению, ритм едва поспевал скакать за ним. Сестры окликали меня, солнце поднималось и садилось, но стихи, которые тогда рождались, которые я уже совсем не помню, были началом и концом моего существования в то время.