С шестилетнего возраста к Любочке ходили учителя, причем Алексей старался выбирать самых симпатичных и самых внимательных, которые никогда не повышали голоса, много улыбались, так что ребенок, всегда очень ласковый, кроткий и тихий, не знал никаких других бед, кроме этой: врожденного заболевания сердца, имевшего типичную для этого заболевания форму деревянного башмачка.

Этот деревянный башмачок, расположенный не слева к тому же, а справа, часто снился Алексею отдельно от Любочки, как капризное божество, которому он каждый день приносит новые жертвы.

Иногда ему приходили в голову совсем уже странные мысли. Так, например, однажды на курорте, глядя на Аллу Львовну в тот момент, когда она, осыпанная янтарным блеском моря, выходила из него, слизывая с губ соленую воду и щурясь на солнце, — глядя на свою жену, когда она казалась особенно привлекательной, и не зря широкоплечие, играющие в волейбол парни жадно покусывали ее своими бесстыжими глазами, Алексей вдруг быстро сказал себе, что если для Любочки нужно отдать Аллу Львовну, сейчас заплатить Аллой Львовной за Любочку, то он и на это согласен. Вообще ему все время хотелось словно бы договориться с кем-то, от кого зависела жизнь его ребенка, кого-то задобрить, пожертвовать, вымолить.

В гуще уличной толпы или на катке, куда он изредка забредал, чтобы побегать, подышать морозом, сидя с женой на балете, где высоко подпрыгивали и, как стрекозы, повисали в воздухе мускулистые балерины, готовя больного к операции и тщательно моя руки, Алексей вдруг переставал видеть людей, он видел чужое их общее сердце — здоровое, в спелости и наготе.

Алла Львовна, наверное, любила его, но они никогда не говорили ни о любви, ни о каких бы то ни было других чувствах между ними. Алексею казалось, что Алла понимает то же самое, что и он: они вместе только потому, что у них есть Любочка.

Когда его жена, громоздкая, смуглая, очень красивая, с большой своей, влажной и заспанной грудью, под утро, неловкая, истосковавшись, наваливалась на него сбоку и принималась торопливо целовать его своими большими губами, Алексей досадливо отодвигал влюбленную женщину обеими руками и, приподнявшись на локте, смотрел отчужденно, небрежно и пусто. Она вся сжималась стыдом. Редко-редко на лице ее вдруг появлялось упрямое истерическое выражение, и тогда он, полузакрыв глаза, приступал к тому, что в этой их жизни считалось любовью.

И очень хотелось отделаться, спать.

20 ноября Вера Ольшанская — Даше Симоновой

Гриша улетел вчера вечером. Накануне он долго укладывался, шуршал какими-то бумажками и в конце концов так и заснул у себя в кабинете. Ко мне не притронулся. Ничего другого я не ждала.

По дороге в аэропорт говорю:

— Если ты задержишься там, не возражаешь, чтобы я тоже прилетела? Мы хоть Новый год вместе встретим.

Он стал таким красным, как будто его обварили:

— Конечно. Прекрасно! — потом помолчал и сказал как-то медленно и странно: — Давно нужно было тебе туда съездить.

Он, может быть, хочет, чтобы я сама во всем убедилась? Тогда мне действительно нужно лететь.

26 ноября Даша Симонова — Вере Ольшанской

Не искушай судьбу. У Маргоши на этот счет есть одна поучительная история, почти притча. Рассказываю тебе от первого лица.

И вдруг — елки-палки! Письмо! Открытое! Я прочитала.

«Подари, — пишет, — мне один только вечер. Пока я вся в соли от моря. Я в среду уеду. Один только вечер». Он, значит, поехал в Пицунду, к какому-то дяде, и там подцепил! А мы же жениться решили! А я вся в любви! И он тоже. Приходит с работы. Смотрю. Как обычно. Целует, ласкает. Комар не подточит… Что значит мужик! Вот по бабе все видно! Ну, я говорю, что поеду к подруге. На весь целый день, помогу ей с ребенком. И там заночую. Глаза опустил: «Поезжай». А утром — звонок. Звонит один: Гия. Знакомый, учились в Тбилиси. У нас в Москве жил прошлым летом.

— Ай, Рытачка, здравствуй! А гдэ мой Тэмури?

— Давай, — говорю, — встретимся вечером на Кировской, поедем к нам, сделаем Тэмуру сюрприз.

— Давай, Рита-джан, а-ба-жя-ю сюрпризы!

Подходим мы к дому. Квартирка наша была на первом этаже. В окнах темно. Тут я говорю:

— Я ключи потеряла.

А Гия — такой был веселый, хороший! Вовек не забуду.

И он говорит:

— Погоди, Рита-джан! Я в окошко залезу!

И влез на окошко. И смотрит внутрь, к нам в комнатку. И вдруг аж отпрянул, аж чуть не свалился! И что-то в окошко сказал по-грузински. Тут слышу: Тэмур отвечает! Ну, я сразу все поняла и кричу:

— Тэмури, я здесь! Это я! Что случилось, Тэмури?

А он говорит:

— Па-а-а-слушай, ты лучше сейчас уха-а-ади. Ты лучше сейчас уха-а-ади, дарага-а-а-я! Па-а-том гаварить с табой будэм! Иды!

Я села на корточки и зарыдала. Сижу и рыдаю. И встать не могу. А в комнате кто-то там тоже рыдает. Из форточки слышно. Какая-то баба.

Тэмур говорит:

— Зачэм тоже плачешь? Не нада здесь плакать, не плачь, цыпа-дрыпа!

Тут я отключилась. Очнулась в машине. Привез меня Гия к подружке. А я вся горела. Ни есть не могу, ни подняться. Лежу, умираю. Приходит Тэмури. Встает на колени.

— Пра-а-сти меня, Риточка, солнышко, сердце, забудь и пра-а-сти!

— Уйди! Не могу! Уходи к цыпе-дрыпе!

И все. И расстались. Любила безумно. Его одного. Никого не любила. Он умер, Тэмури. Давно, лет двенадцать. Увидела сон: он идет по дороге, высокий, красивый. В красивых ботинках. Увидел меня и ладонью так сделал: «Прощай, дорогая!» А утром сказали: «Скончался».

…

Любовь фрау Клейст

В ночь на восьмое ноября в больницу, где дежурил Алексей Церковный, привезли девушку после аварии. Кроме нее, в машине было двое парней. Один из них умер сразу, не приходя в сознание, другой отделался переломами. Пострадавшей девушке перелили кровь, и Алексей приступил к операции.

Через полтора месяца Марию Васильеву выписали из больницы.

По странной случайности Алексей подошел к окну ординаторской и увидел, как она идет к стоянке такси, а костлявый, очень высокий парень осторожно поддерживает ее под руку. Со второго этажа доктор Церковный разглядел его острое худое лицо под лохматой ушанкой и поразился: с чего вдруг такая красавица, светлые волосы которой светятся сквозь редкий снег, как будто над ней кто-то держит фонарик, к себе подпустила невзрачного парня?

Любочке исполнилось семнадцать лет, и домашнее обучение завершилось. Десятый класс она должна была пройти в школе, как все, и получить такой же, как все, аттестат. Алексей невольно сравнивал свою дочку с теми молодыми девушками, которые попадались ему на глаза. Они все казались отменно здоровыми, и в каждой была эта жадная сила. Каждая желала продолжить себя в будущем ребенке и источала тот особенный терпкий запах, который источают все живые женские существа, начиная от двенадцатилетней девочки и кончая травой. Во всех, самых хрупких, он чувствовал волю к зачатию, тоску по плодам, как в садовых деревьях.