правления, введенной М. М. Сперанским в 1820-е годы, когда территория управлялась через окружные приказы (окружные административные центры, в которые входили российские чиновники) вместо передачи полномочий казахским султанам. Какими бы ни были недостатки этой системы – а к 1860-м годам реформистски настроенные наблюдатели были убеждены, что недостатков немало, – она оказалась предпочтительнее простого снятия с себя ответственности за управление[115]. Но свою роль играл и географический фактор. В отличие от суровой оренбургской степи, большая часть этого региона, очевидно, обладала ресурсами, достаточными для того, чтобы казахи перешли к оседлости, а русские пустили там корни без значительных на то усилий. Красовский выявил множество очень благоприятных для земледелия мест в северных степях, в основном на холмах к западу от реки Ишим. Пытаясь развеять любые сомнения в своей объективности, он с сомнительной точностью отмечал, что «в лучших местностях черноземная почва занимает из каждых 100 десят.[ин] около половины (40,8 %)» [Красовский 1868, 1: 146]. Еще больше выделялось Семиречье: русское присутствие там росло, а левый фланг степи «по богатству плодородия» давал возможность «развивать там хлебопашество и упрочить оседлость Киргизов» [Идаров 1854: 35], что, несомненно, можно было бы осуществить при содействии правительства. Две половины степи представлялись отдельными мирами: один управлялся напрямую, постепенно развивался и давал новые возможности, тогда как другой, казалось, был обречен вечно оставаться захолустьем.

Еще до того, как Степная комиссия приступила к работе, такое положение вещей подверглось серьезной критике в Оренбурге. Преемник Перовского в Оренбурге – красивый, обаятельный, но не отличавшийся крепким здоровьем А. А. Катенин, – придя к власти в 1857 году, быстро попытался свести на нет как можно больше результатов работы, проделанной его предшественником [Длусская 1903: 21]. Его особенно возмущало принципиальное противодействие Перовского земледельческому промыслу и оседлости казахов, и в меморандуме начала 1859 года он попытался систематически опровергнуть все его доводы. Непрочная зависимость и покорность, к которым, по мысли Перовского, могла привести необходимость закупки зерна у российских торговцев на Оренбургской пограничной линии, казались Катенину бледной тенью тех гарантий стабильности, которые мыслились при оседлости казахов:

Зависимость и покорность [оседлого народа] несравненно более упрочиваются тем, что он привязан к своим жилищам и жатвам, не решится бросить их и уйти Бог знает куда, подобно кочевникам, и что жилища эти и жатвы, в наказание за непокорность его, могут быть разорены и истреблены[116].

Но столь принципиальный взгляд не имел бы никакого смысла, будь Оренбургская степь действительно так бесперспективна для земледелия, как утверждали Левшин и ему подобные. Таким образом, Катенин, хотя и неизвестно, на какие источники он опирался, также оспаривал излишне пессимистичную оценку Перовским степных земель. Его географический детерминизм был иного рода, чем тот, которого придерживался Бларамберг. Ведь если существуют достаточно большие территории с условиями, пригодными для оседлого образа жизни, то нет никаких причин, по которым оренбургские казахи не могут в конце концов встать на путь земледелия, торговли и гражданственности, как подобает любому обществу. Катенин отмечал, что небольшие площади земли, пригодной для земледелия, невелики лишь по сравнению с огромной общей площадью Оренбургской области; на самом деле есть обширнейшие участки, например, в долинах Тобола, Тургая и Урала/Яика, полностью пригодные для возделывания, причем с минимальными усилиями[117]. Следовательно, закрепить казахов в одном месте – в данном случае без какого-либо особого упоминания о дальнейшем подчинении империи – было бы делом желательным и во многих областях осуществимым.

Но это была долгосрочная цель, а в ближайшей перспективе Катенин был уверен, что кочевники, равно как и крестьяне, поддаются улучшению. Позже, в 1859 году, он выступил с еще более смелым предложением: передать дела оренбургских казахов из управления Министерства иностранных дел в ведение Министерства внутренних дел, как и дела любой другой имперской провинции. Его рассуждения были в равной степени обусловлены недавними стратегическими сдвигами в Средней Азии и оптимистичным взглядом на российское влияние на Оренбургскую степь:

Зауральские Киргизы обратились из полупокорного народа в настоящих подданных и граница России со стороны Средней Азии идёт уже не по Уралу, а по Сыру и Усть-Урту… по степени зависимости своей от Правительства, внутренняго административного устройства, и внешней безопасности, Зауральская степь составляет ныне точно такую же область Империи, как и степь Киргизов Сибирского ведомства[118].

Для времени, когда передовые военные рубежи Российской империи в Оренбургской и Сибирской степях еще не были объединены, это был чересчур оптимистичный взгляд на вещи. На юге по-прежнему имелись серьезные угрозы безопасности. Но это не умаляет важности взглядов Катенина. Он предложил новую, кардинально иную концепцию возможного природопользования в Оренбургской степи. В то же время он создал интеллектуальный и административный прецедент для одинакового отношения к Оренбургской и Сибирской степям – к тому же отношения, приравнивавшего их к внутренним провинциям империи, – еще до того, как степь была полностью поглощена российским продвижением на юг.

Чтобы подтвердить взгляды Катенина (подхваченные его преемником А. П. Безаком), требовались только фактические данные об Оренбургской степи. Их предоставил будущий член Степной комиссии Л. Л. Мейер. В своем военно-статистическом справочнике по Оренбургской степи Мейер, офицер Генерального штаба, выходец из семьи петербургских купцов-евангелистов, обобщил аргументы в пользу оседлости, земледелия и mission civilisatrice[119]. Рядом с Оренбургской границей было много земель, пригодных для возделывания зерновых, и достаточно осадков, чтобы обходиться без дорогостоящих оросительных каналов [Мейер 1865:99]. Более того, зерно можно было выращивать и дальше на юг, близ Сырдарьи. По сравнению с другими наблюдателями Мейер гораздо менее пессимистично оценивал способность русских адаптироваться к новым методам возделывания земли, необходимым для процветания [Там же: 102,105,114–115]. Все это никоим образом не должно было препятствовать кочевому скотоводству казахов на непригодных для возделывания землях, поскольку «только при этом условии можно извлечь некоторую пользу из многих частей его [казахского народа] обширной территории» [Там же: 246]. Более того, утверждал Мейер, даже внешне бесперспективные земли дают надежду на будущее развитие или, по крайней мере, полезность, если управлять ими надлежащим образом. Он обратил особое внимание на плодородные фруктовые сады и огороды форта Александровск, разбитые предприимчивым офицером гарнизона, причем этот «оазис» был расположен «на возвышенной плоскости Усть-Урт, известной своей бесплодностью, и окружен со всех сторон голой каменистою степью и скалами». Соседние казахские сады, отмечает Мейер, еще более многочисленны и плодородны [Там же: 121–122]. По сути, это было логическим завершением перемены во взглядах царских властей на Оренбургскую степь, начавшейся годами ранее. В целом Мейер представил доказательства того, что человеческий труд может восторжествовать не только