В «Дневнике» А.В. Никитенко подробно описан этот эпизод: «25 [октября 1836 года]. Ужасная суматоха в цензуре и в литературе. В 15-м номере «Телескопа» напечатана статья под заглавием «Философские письма». Статья написана прекрасно; автор ее [П.А.] Чаадаев. Но в ней весь наш русский быт выставлен в самом мрачном виде. Политика, нравственность, даже религия представлены как дикое, уродливое исключение из общих законов человечества. Непостижимо, как цензор [А.В.] Болдырев пропустил ее.

Разумеется, в публике поднялся шум. Журнал запрещен. Болдырев, который одновременно был профессором и ректором Московского университета, отрешен от всех должностей. Теперь его вместе с [Н.И.] Надеждиным, издателем «Телескопа», везут сюда для ответа.

Я сегодня был у князя; министр крайне встревожен. Подозревают, что статья напечатана с намерением, и именно для того, чтобы журнал был запрещен и чтобы это подняло шум, подобный тому, который был вызван запрещением «Телеграфа». Думают, что это дело тайной партии. А я думаю, что это просто невольный порыв новых идей, которые таятся в умах и только выжидают удобной минуты, чтобы наделать шуму. Это уже не раз случалось, несмотря на неслыханную строгость цензуры и на преследования всякого рода. Наблюдая вещи ближе и без предубеждений, ясно видишь, куда стремится все нынешнее поколение. И надо сказать правду: власти действуют так, что стремление это все более и более усиливается и сосредоточивается в умах. Признана система угнетения, считают ее системою твердости; ошибаются. Угнетение есть угнетение, особенно когда оно является следствием гневных вспышек, а не искусно рассчитанных мер…

11 [декабря 1836 года]. Участь Надеждина решена: его сослали на житье в Усть-Сысольск, где должен существовать на сорок копеек в день. Впрочем, это последнее смягчено. Когда ему объявили о ссылке, он просил Бенкендорфа исходатайствовать ему вместо того заключение в крепость, потому что там он по крайней мере может не умереть с голоду. Бенкендорф исходатайствовал ему вместо того позволение писать и печатать сочинения под своим именем.

Говорят, что Надеждин сначала упал духом, но потом оправился и теперь довольно спокоен. Он с благодарностью отзывается о Бенкендорфе и особенно о Дубельте. Болдырева приказано отрешить от всех должностей, то есть ректора, профессора и цензора. Говорят, что наш министр вел себя очень сурово в отношении Надеждина…»

Через год Надеждина перевели в Вологду, а потом простили, он поселился в Петербурге и, по словам историков, занимался богословием, лингвистикой, этнографией, географией, фольклористикой, историей…

Конечно, собравшиеся в интимном кружке Милютиных не знали всех биографических подробностей Надеждина, но очень отчетливо знали о происхождении многогранности его таланта, знали об исключительном успехе в Московском университете, когда он читал лекции, привлекало его вдохновение, горячее слово, которым «вводил нас в таинственную даль Древнего мира и один заменял десять профессоров»… Знали также и о том, что Виссарион Белинский учился у него в университете и впервые опубликовал знаменитую свою статью «Литературные мечтания» (Молва. 1834. № 38), с которой и началась его критическая слава. Знали и о том, что Надеждин чуть ли не впервые заговорил в литературе о русской народности, не только с внешними, преимущественно одними наружными формами русского быта, сохранявшимися теперь только в низших классах общества, но русская народность составляет «совокупность всех свойств, наружных и внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается физиономия русского человека». Нет, Надеждин не рассматривал Россию как выпавшую из мировой истории, не говорил о превосходстве католичества над православием, как Чаадаев, но критика российской отсталости ничуть не уступала чаадаевской. «Что наша жизнь, что наша общественность? – не раз говорил он. – Либо глубокий неподвижный сон, либо жалкая игра китайских бездушных теней».

Чаадаева и Надеждина осудили за то же самое, что и маркиза де Кюстнера, увидевшего императора, императорский двор, Россию непредвзятыми глазами. Чаадаев и Надеждин увидели гораздо больше, глубже оценили и поняли, что у России нет будущего, если она столь же бездумно будет опираться на единовластие императора, каким бы он ни был хорошим, замечательным.

Надеждин не раз в присутствии единомышленников говорил об этнографическом изучении народности русской, говорил о том, что русские в своем своеобразии вливают в себя и азиатские, и кавказские, и греко-византийские, и латино-польские, и немецко-варяжские, и все это соединялось вместе, «при всем этом русский человек не перестал быть человеком русским…» (Записки РГО. Кн. 2. СПб., 1847) (РГО – Русское географическое общество).

Николай Иванович в молодости влюбился в юную ученицу свою, Елизавету Васильевну Сухово-Кобылину, дочь генерала, и та ответила ему взаимностью, он сделал предложение руки и сердца, но родители отвергли этот брак с «поповичем», сыном священника. Тогда Надеждин ушел из Московского университета с профессорской кафедры, вызвав изумление коллег, поступил чиновником, стал действительным статским советником, редактором «Журнала Министерства внутренних дел», незаменимым помощником министра внутренних дел Перовского, писал книги по заданиям правительства, добился полного успеха, а Елизавета Васильевна вышла замуж за графа Салиаса де Турнемира, стала писательницей, писала под псевдонимом Евгения Тур. А Надеждин так и не женился, испытав горькую любовь, остался одиноким и отрешенным.

Дмитрий Милютин, как и все члены кружка, поражался «обширной учености» Надеждина, «начитанности, широкому взгляду на вопросы научные и государственные. Можно было заслушаться его широковещательных разглагольствований по всякому предмету, какой бы ни был затронут…».

Несколько лет тому назад было создано Русское географическое общество, в которое вошли прежде всего его создатели: академики и ученые-путешественники Бэр, Мидендорф, В.Я. Струве, адмиралы Литке и барон Врангель. Был утвержден временный устав общества, покорнейше просили занять пост председателя общества великого князя Константина Николаевича, восемнадцатилетний князь согласился принять на себя эту должность. Но все знали наперед, что во главе общества станет его воспитатель Федор Петрович Литке (1797–1882), известный мореплаватель, путешественник и ученый, член-корреспондет Петербургской академии наук. Секретарем общества назначили Александра Васильевича Головнина (1821–1886), чиновника Морского министерства и сына-наследника славного русского мореплавателя и путешественника Василия Михайловича Головнина (1776–1831), оставившего богатое литературное наследие. Александр Головнин был молод, энергичен, хорошо работал с учениками своего отца Литке и Врангелем, отчетливо понимая, что в Русском географическом обществе преобладают по преимуществу немецкие фамилии.

В декабре 1846 года в общество вступили братья Милютины, желая принести пользу отечественной науке.

На первом же собрании общества в 1847 году выступил с докладом Яков Владимирович Ханыков – «человек живой, увлекающийся, одаренный блестящими способностями и страстно желавший ученой известности». При этом он еще был и лицейским товарищем Головнина.