* * *

Пятнадцатого он вновь встречается с Луи Горацио Буайе-Дюбуассоном. На дворе сумерки. Они расположились в поле за таверной, в которой виделись ранее. Лошади – всего их пять – стоят под легким дождичком. Их держат в поводу двое солдат, и каждый в своей неловко сидящей форме похож скорее на ребенка, чем на солдата.

Жан-Батист прохаживается вокруг лошадей, а потом просит, чтобы их провели вокруг него. Вот отец умел выбирать лошадей. Быть может, эта способность передалась по наследству сыну, но сейчас, стоя под моросящим дождем, Жан-Батист чувствует, что он всего лишь подражает отцовской повадке, едва заметным движениям его глаз и рта, по коим можно было судить о принятом решении.

– За хромых и больных я платить не стану.

– Естественно, – отвечает офицер. – Кто же станет?

– И вы будете держать их в конюшне, пока они не понадобятся?

– Они будут вас ждать.

Оставив молодых солдатиков под дождем, Жан-Батист и Буайе-Дюбуассон ретируются в таверну, чтобы заключить сделку. Просят отдельную комнату, которую им сразу же предоставляют. Жан-Батист оставляет задаток в сто ливров. Требует расписку. Офицер удивленно вскидывает бровь, но потом улыбается, словно вспомнив, с кем имеет дало, каков социальный статус покупателя. Выпив бокал безвкусного вина, они выходят туда, где в поле сбились в кучу лошади и мальчики-солдаты, превратившиеся в какое-то невероятное многоголовое существо, окутанное пеленой дождя.

Приходят два письма. Мари передает их Жан-Батисту на лестнице. Лицо служанки может принимать не так много разных выражений, но все они впечатляют и даже способны выбить из колеи.

Поблагодарив, он уносит письма к себе. В углу первого письма черный отпечаток измазанного в саже пальца. Жан-Батист ломает печать. Письмо от Лекёра. Если судить по кляксам и почерку, кажется, что письмо писали второпях, чуть ли не верхом на коне, местами его невозможно разобрать, но общий смысл совершенно ясен. Как рад Лекёр получить весточку от своего старого друга! Жизнь на шахтах такая же отвратительная, как и раньше, только теперь ее уже не скрашивает компания умного собеседника. Новые управляющие – а никто не выдерживает здесь больше года – имеют лишь самое поверхностное образование, да и то связанное с промышленностью. Что до шахтеров и их ужасных жен, то они продолжают жить, как плохо выдрессированные собаки. Относительно того, чтобы нанять их на работу, то, как всегда, на шахтах избыток рабочей силы и связанные с этим трудности. Найти тридцать или шестьдесят человек не проблема. Что это за проект, так соблазнительно маячащий на горизонте? Да еще в Париже! Может, есть нужда в человеке, который хорошо знает рабочих и способен как следует управлять ими? Человек добросовестный и рассудительный. Друг-философ, кто же еще?

Второе письмо, на хорошей бумаге и писанное безукоризненным почерком, от некоего де Вертея из Академии наук. В нем говорится о приготовлениях, осуществляемых в каменоломне неподалеку от Врат ада, к югу от реки, для перевозки останков из церкви и с кладбища Невинных. Был приобретен дом с ведущей в погреб лестницей, у которой продлили ступеньки, так что теперь она доходит до старого карьера. В саду есть колодец более трех метров в окружности, также соединяющийся с каменоломнями. Последние достаточно сухи и пригодны для известных целей. Когда все будет готово, епископ освятит соответствующие проходы и помещения. После этого месье инженер сможет начать перевозку. Не сообщит ли месье инженер приблизительное количество костей, которое следует ожидать?

Жан-Батист складывает письмо и убирает в блокнот. Количество костей? Он не имеет об этом ни малейшего представления.

Перед отъездом в Валансьен Жан-Батист разыскивает Армана и рассказывает ему обо всем. Он не привык секретничать, и скрытая от людей правда сидит у него в печенках как неудобоваримое желе, которым его потчуют у Моннаров. Он понимает, что это неизбежное влияние религии его матери, ее неумолимого подчеркивания примата совести, требование беспрестанного морального отчета перед самим собой. Но кроме того, это и желание поделиться с единственным в Париже человеком, которого он не без оснований называет своим другом, ибо они встречались три или четыре раза после того первого дня, подтвердив тем самым свой интерес друг к другу и удовольствие от взаимной непохожести. Да и в любом случае все и так скоро выйдет наружу. Лучше сейчас, чем когда тридцать горняков диковатого вида прошагают по двору церкви с кирками и молотками.

Он находит Армана (в середине холодного утра) на Рю-Сен-Дени. Органист добродушно шутит с молоденькой продавщицей креветок и время от времени – не сводя глаз с девушки – прихватывает одно из маленьких розовых телец с подноса у нее на голове. Арман здоровается с Жан-Батистом, берет его за руку, ведет прогуляться по улице, слушает неловкое предисловие, прервав, чтобы показать парочку грустных собак, совокупляющихся в канаве у магазина шляпника, и, прежде чем Жан-Батист успевает во всем признаться, приглашает его вечером к себе на ужин.

– Будут Лизины сорванцы, но еда у нее всегда приличная. И уж точно не отдает кладбищем. А потом придут еще гости.

Они договариваются о встрече у итальянского фонтана ровно в семь. Жан-Батист приходит за десять минут до назначенного часа, но вынужден ждать Армана еще сорок минут. От того не слышится никаких извинений, никаких оправданий. Наконец они вместе отправляются к Арману, переходя от одного небольшого пятна света к другому, и по дороге органист, размахивая руками с длинными белыми пальцами, на обрывках греческого и церковной латыни поет панегирик красоте и идеальным размерам груди своей домохозяйки.

До Рю-дез-Экуфф идти минут двадцать в сторону Королевской площади и Бастилии. На первом этаже находится мастерская, где делают и ремонтируют зеркала, и два приятеля на минутку останавливаются перед одним, выставленным на витрине, хотя вокруг слишком темно, чтобы что-то увидеть, кроме их собственных на миг замерших очертаний. На ощупь они пробираются вверх по лестнице – три пролета крутых деревянных ступеней – до двери квартиры. На кухне Лиза Саже с детьми. Здесь светло, горит огонь и пахнет едой. Арман приветствует свою домохозяйку смачным поцелуем в лоб, ерошит ребятам волосы. На вертеле жарится курица, и Лизиной дочке поручено ее поворачивать. Она окидывает взглядом Жан-Батиста, улыбается Арману. Если не считать совершенно плоской груди, девочка – миниатюрная копия своей мощной матери.

– Месье Баратт, – представляет его Арман, повернувшись к буфету в поисках бокалов и бутылки, – тот, что теперь живет в моей комнате у Моннаров.

Женщина явно о нем слышала. Она сидит в конце кухонного стола и стряпает какое-то блюдо из куриных потрохов. Поднимает глаза и внимательно разглядывает Жан-Батиста, человека с серыми глазами, который выглядит таким растерянным в своем зеленом кафтане.

– Он ужинает с нами? – спрашивает она.

– Конечно, – говорит Арман. – Он еще ни разу не ел приличную пищу с тех пор, как приехал в Париж.

Жан-Батист садится на табурет у стола. Лицом к огню и маленькой девочке. Ее братец, почесывая зад, следит из-за плеча Жан-Батиста за сестрой, завидуя данному ей поручению.