— А он?

— А он меня просто не видел… Думаешь, мы целовались тогда, когда из яблоневого сада убежали? Мы разговаривали всю ночь. Про то, что тогда случилось, про то, что должно было случиться, про то, как мы скучали, про то, о чем мечтали…

— Но вы с ним потом… еще… пробовали? — Динка давилась словами. Если бы не эта ночь, тишина и снег вокруг, никогда бы не решилась у собственной мамы такое спросить.

— Дин, все должно быть вовремя. Время дружить, время любить…

— Ты мне еще скажи, что только после свадьбы, — обиделась Динка.

— Да при чем тут свадьба, — вздохнула мама, — просто любовь — вещь такая… Эмоциональная. Невозможно умом влюбиться. Переспать с кем-то, потому что все уже переспали, а ты еще нет, — это совсем не любовь. Но понять разницу ты сможешь только потом, когда полюбишь. А когда любишь, не думаешь о том, что «это можно», а «это нельзя». Ты просто любишь. И на самом деле все можно.

— Все можно? — ехидно переспросила Динка.

— Если любишь, солнце, то можно. Только давай мы сразу в терминах определимся, чтобы ты потом на меня не сваливала, если что. Любишь — значит, уверена, что он тебя не обидит и не предаст, и ты сама не обидишь и не предашь, любишь — значит, доверяешь и знаешь, что тебе доверяют. И если уж совсем откровенно, то если ты решаешься на секс, то должна понимать, что можешь забеременеть. И это тоже нужно обсуждать. До того как. Желательно.

— Ты хочешь сказать, что была готова родить в девятом классе? — спросила Динка.

— В девятом однозначно нет, — отрезала мама, — нас эта история в восьмом очень многому научила.

— Например?

— Не спешить. И знаешь, первая любовь потому так в душу и западает, что она вся — одно большое предвкушение. Не все сразу, а по чуть-чуть. И радости от этого «чуть-чуть» не меньше, чем от всего сразу.

Динка надолго затихла.

— А вдруг ее не будет, этой первой любви? — спросила она.

Теперь затихла мама.

— Я придумала, — сказала она через минуту. — Загадываем. Если находим Пуську, то будет. Если не находим — не будет. Подъем! Зайдем к бабушке за какой-нибудь котлетой, будем ее приманивать.

Но приманивать никого не пришлось. У бабушкиного подъезда сидела Пуся и укоризненно смотрела на приближающихся людей. «И где вы шляетесь?» — как бы спрашивали ее честные собачьи глаза.

— Динка, я тебе письмо отправила, — сказала мама. — Почитай, ладно?

Была весна. Прекрасная, теплая, красивая, яркая. С одуряющими запахами, грозами, теплым ветром, молодыми листочками, прозрачным воздухом, ранними рассветами, поздними закатами.

О такой весне мечтаешь весь год. А она приходит на две недели, сшибая все на своем пути, снося все крыши, растворяя все запреты, и уходит, улыбаясь и оставляя руины здравого смысла в головах.

Мы поехали на дачу к Таньке отмечать конец учебного года. Нас было много, человек пятнадцать, но с тем же успехом могло быть и сто. Мы с Сашей никого и ничего вокруг не замечали.

Быть вместе — это было такое счастье, такая радость, что непрерывно хотелось не то петь, не то смеяться, не то бежать и кричать.

Как только он пропадал из моего поля зрения, солнце меркло. Я даже не сразу осознавала, что происходит, и только когда он обнимал меня, тихо подкравшись сзади, или брал за руку, или целовал в затылок, мир внезапно обретал краски, и я понимала, что пока его не было рядом, я не дышала. Вернее дышала, но как-то не так, этого дыхания не хватало для жизни.

Мне катастрофически не хватало для жизни Его.

Я говорила:

— Я не могу без тебя жить.

И это было правдой. Не могла. Никогда больше в жизни это не было такой правдой.

Я смотрела, как он болтает с пацанами, и улыбалась. Он не был самым красивым. Он не был самым высоким. Но я не могла отвести от него взгляда, я не могла на него не смотреть.

Настал вечер, потом ночь. Мы сначала сидели на улице, потом забились в дом, пытаясь спрятаться от комаров. Часов до двух ржали как ненормальные, орали песни под гитару. А потом как-то незаметно все расползлись спать.

В компании никто не сомневался, что мы спим вместе, поэтому в нашем распоряжении осталась одна, причем очень неширокая кровать.

И тут всю легкость этого прекрасного весеннего дня сдуло. Я окаменела.

Сашка ушел умываться, а я осталась одна в комнате с ощущением приближающейся катастрофы.

Сначала я ужасно боялась, что он будет ко мне приставать. Так боялась, что меня даже затошнило. Потом Саша вернулся и тихонько пристроился рядом со мной. По тому, как он старательно укладывался, пытаясь даже нечаянно до меня не дотронуться, я поняла, что приставать он ко мне не будет. Накатила волна облегчения. И благодарности. И я даже немного задремала, но тут в голову шибануло понимание того, что он лежит от меня так близко, и воспоминания о том, как… Не важно о чем, но они накрыли меня с головой, сердце забухало так громко, что я была уверена, что Сашка слышит, как оно колотится. О сне не могло быть и речи. Что делать, я не знала.

И именно в тот момент, когда я была готова просочиться сквозь стену и сбежать, Саша сел в кровати и сказал:

— Ташка, это пытка. Если я тебя сейчас не поцелую, я взорвусь. А если поцелую, то тем более… Я лучше пойду.

Чтобы никого не разбудить, мы вылезли из окна, умчались в поле, гуляли, дрожа от холода и недосыпа, но дождались, когда взойдет солнце. А потом хохотали, как ненормальные, потому что Сашка пытался нести меня на руках на фоне восходящего солнца, как в кино, и все время ронял.

На третий раз уже и не пытался поднять, потому что совсем обессилел от смеха.

А еще мы целовались до одурения. И это было клево.

К офису подошли в полном молчании. Тёмка скользил вполноги (если это можно назвать скольжением — с такой-то смазкой и с таким снегом), папа пыхтел, стараясь не слишком отставать. Оба думали об одном и том же: отец об истории, которую рассказал неожиданно для самого себя, сын — о том, что папа, оказывается, когда-то был обычным пацаном. И проблемы у него были ровно те же.

Возле офиса опять попался участок, вычищенный трактором, и Тёмка поднажал. Отец навалился на палки, завернул вслед за сыном за угол… и чуть не полетел кубарем.