Перед ним бежал какой-то мужик — высокий и широкоплечий. Отец уж открыл рот, чтобы позвать: «Тёмка, ты где!», но закашлялся — случайный порыв ветра бросил в лицо горсть снега. Он смел снег с глаз, проморгался и понял, что высокий и широкоплечий — это Тёмка и есть.

Просто раньше он на него не смотрел вот так, внимательно.

Последние метры он прошел в полном обалдении. Нет, теперь он ясно видел перед собой Тёмку, не путал его ни с кем. Но эти плечи, и этот рост («Опять сутулится»), и эти движения — уверенные и сильные… Они взялись ниоткуда.

Память подсовывала какие-то неправильные воспоминания: вот шестимесячный сын засыпает на груди, щедро орошая папину майку слюнями. Вот он упрямо лезет на горку не по ступенькам, а по скользому желобу. Вот он учится ездить на велосипеде: «Папа! Пускай! Я сам!».

И везде он маленький и беспомощный! Откуда этот мужик, который так ловко управляется с лыжами и, говорят, вытолкал из снега несколько машин?

Они принялись молча снимать лыжи. Тёмка управился быстро, а отец долго возился с креплением.

— Помочь? — спросил сын.

— Сам разберусь… Блин, в наше время попроще было!

Кончилось тем, что папа умудрился о крепление порезаться. В офисе он нашарил аптечку, достал йод, пластырь… и еще кое-что, что хотел сразу вернуть на место, но передумал.

Когда он вошел в кухню, Тёмка уже зажег свечку и добыл из холодильника два йогурта.

— Пап, это же твоих подчиненных? Давай съедим, а в понедельник новые купим!

— Ага, — сказал папа, покряхтел и протянул Тёмке что-то, что он сначала не рассмотрел в темноте. — Это тебе.

— Еще барбариски? — усмехнулся сын и забрал отцовский подарок.

Поднес к огню, чтобы рассмотреть получше.

Это была пачка презервативов.

Тёмка растерянно поднял глаза на папу. Тот распечатывал йогурты с таким видом, как будто занимался самым важным делом в жизни.

— Возьми, — буркнул отец. — На всякий случай. И вообще… обращайся… если что…

Тёмка даже не стал уточнять, что такое «если что», хотя его подмывало. Он сунул презервативы в карман, взял свой йогурт и принялся орудовать ложечкой.

Они доедали слегка подкисший кисломолочный продукт и молились, чтобы что-нибудь случилось. Потому что сейчас йогурт закончится и придется взглянуть друг другу в глаза.

Наверное, молились качественно, потому что чудо произошло.

— Эй, вы тут?! — донесся из прихожей голос Митрюхина. — Я самовар принес!

Папа бросился встречать его, как потерянного, но внезапно нашедшегося родственника. Тёмка, сам не понимая почему, тоже вышел навстречу гостю.

— Ты один там сидишь? — спросил отец.

Митрюхин икнул от неожиданного перехода на ты, но ответил:

— Ну… да…

— Заходи!

Они снова мудрили с самоваром, чтобы раскочегарить его, не заполнив дымом весь офис. Тёмка нашел целую упаковку свечей, зажег их по всем углам, отчего помещение стало сразу жилым и таинственным. Митрюхин потерял сходство с жабой и стал походить на перепуганного бритого гнома. Он с такой готовностью бросался выполнять любую просьбу Тёмкиного отца, что Тёмке стало смешно.

За чаем говорили про погоду. Митрюхин осмелел и принялся ругать городские власти.

— Да что тебе власти? — пожимал плечами Тёмкин папа. — Что у нас, рук нет, что ли? Выберемся.

— А свет? Свет тоже ты чинить будешь? Тарифы подняли, а сами…

— Свет уже чинят, — отец допил чашку и с сомнением посмотрел на самовар, решая, стоит ли его снова разогревать. — И не власти чинят, а живые люди, типа нас с тобой. У них тоже семьи есть, так что чинят, не волнуйся…

— Так штормовое предупреждение передали же! — не сдавался Митрюхин. — Что, трудно было подготовиться?

— Штормовое предупреждение, — не выдержал Тёмкин папа, — ты тоже слышал. И что? Приехал же в офис на своей… каракатице. И выезд перегородил…

Митрюхин насупился. Тёмке показалось, что он очень хочет обидеться, но ему страшно неохота уходить.

Папе, видимо, тоже так показалось.

— Слушай, — сказал он миролюбиво, — чего это мы чаем давимся? У меня же коньячок есть!

И тут Тёмка внезапно понял, что хочет спать.

Его уложили на стульях в бухгалтерии. Подложили какие-то кофты с вешалок, но все равно было жестко и неудобно. А еще вдруг врубили свет, и лампочка под потолком вспыхнула прямо в глаза.

Папа за стеной обрадовался:

— Я же говорил, что починят!

Тёмка встал, погасил свет, лег. Снова поднялся, чтобы поставить мобильник на зарядку, и лег уже окончательно.

Он долго ворочался, то проваливаясь в сон, то выныривая. И тогда до него доносились приглушенные дверью голоса.

— …армянский делать разучились.

(«Это Митрюхин, — сонно думал Тёмка, — противный он все-таки».)

— …Тёмка умотался сегодня… А я его еще историей нагрузил.

(«А это папа… про меня».)

— Что за история?

— Про первую любовь.

— Трагедь?

— Да как тебе сказать… Нормальная первая любовь… У тебя что, не было?

— Нет…

Они помолчали.

— Ну что, — сказал папа, — по последней?

— Почему по последней! У меня тоже есть! Ты погоди, я сейчас!

Стало совсем тихо, и Тёмка наконец заснул.

Динка устала. Она так устала, что у нее не было сил даже на то, чтобы поесть, хотя есть очень хотелось.

Она с трудом заставила себя снять комбинезон, дотелепалась до дивана и упала. Руки ныли от лопаты, ноги гудели от лазанья по сугробам.

Динка лежала с закрытыми глазами, но заснуть не могла. Слишком много всего обрушилось на нее за эту ночь.

Долежала до того, что в замке щелкнул ключ и в коридоре появился папа.

— Наташа, — позвал он громким шёпотом, — привет!

Потом папа рассказывал о своих приключениях. И о том, как застрял на работе, и как в итоге добрые друзья довезли его домой на своем джипе.

— А я даже со стоянки выбраться не мог, представляешь! Хорошо, что вы дома сидели!

Тут мама захихикала и сказала, что дома они были в общей сложности часа два, и начала сбивчиво пересказывать события сегодняшней ночи.

Папа ругался. Мама смеялась.

— Зато мы с Динкой прекрасно пообщались, — оправдывалась она. — Я ей про свою первую любовь рассказала.