— Не могли бы вы сказать ей… э-э… что посланник здесь, — говорит Дакворт.

Парень с крыльями кивает в сторону ведерка, в которое уже загружают пиво «Гус айленд» и десятидолларовые пакетики с вонючей травкой. Дакворт вынимает потрепанную визитку и пишет маркером: «Я здесь. Я хотел бы увидеться с Табби». И, спохватившись, добавляет: «Пожалуйста». Бросает карточку в ведерко и достает оттуда пиво. Отечественное, ледяное. Быстрый рывок за веревку — и ведерко снова поднимается.

У самого уха Дакворта раздается мучительно громкий неприятный дребезг и звон. Он до конца дня будет плохо слышать этим ухом, зато дверь теперь открыта. Пока он входит, парень с крыльями говорит:

— Она будет наказана, — и кивает в сторону розововолосой девушки. Она рыдает, и слезы образуют две лужицы у ее ног. Теперь у парня с крыльями в руке ракетка для пинг-понга. Он просверлил в ней дырки.

Дакворт оглядывает толпу. Все смотрят на него, ожидая вердикта. Дакворт приветствует толпу; розововолосая девушка уже стоит на коленях, выпятив зад.

— Положитесь на здравый смысл, — произносит Дакворт, потягивая пиво.

Ꝏ

Дакворт дует на чай и наблюдает за поднимающимся от него паром. «Эрл грей». Табби не такая уж неотесанная, может даже, вполне культурная. В конце концов все может сложиться. Он ставит чашку на блюдце и еще раз опускает в нее чайный пакетик, наслаждаясь этим простым жестом. Чай согревает его и прогоняет холод из ушей, хотя левое ухо (оглохшее) теперь болит.

— Надесьдесьнеслишкмжрк, — говорит Табби.

— Прошу прощения? — говорит Дакворт и поворачивается к ней здоровым ухом.

— Надеюсь, здесь не слишком жарко.

— Вовсе нет. — Дакворт поднимает чашку и снова дует. Табби — взрослая женщина, нельзя обращаться с ней как со студенткой. Как в покере: вы же не можете блефовать, когда на вас не обращают внимания.

Квартира старинная, с тремя огромными спальнями, в центре вы таких просторных комнат не найдете. Повсюду вырезки из журналов, коврики для резки, эскизы более крупных работ, миниатюрные модели скульптур. Очевидно, после того как Дакворт позвонил и пока он, отдуваясь, поднимался на третий этаж, тут не было предпринято никаких попыток навести порядок.

Табби извиняется и выходит, чтобы налить себе еще кипятка. Критик снова разглядывает комнату. На стенах в рамках висят статьи, фотографии и эссе из малоизвестных художественных сборников и журналов. Все они посвящены ее «Миграции». Объемы статей и круг читателей растут. Последняя вышла в журнале, основанном чикагцем и ведущим ток-шоу, вкусы которого… В общем, экспозиция хорошая. Прошел всего месяц. Дакворт находит свою заметку под чьей-то работой, прикнопленной к стене. Очевидно, что, пока Дакворт в поте лица подбирал слова, в действие была приведена огромная махина. И все лишь за какой-то месяц? Чтобы выпустить один номер журнала, требуется… постойте, критик из «Лос-Анджелес таймс»! У него есть связи.

Но ведь это я ее открыл!

Руки у Дакворта дрожат, чашка позвякивает о блюдце. Он напоминает себе, что он посланник. И сейчас он здесь, в башне. Глубокий вздох, и чашка с блюдцем остаются целыми и невредимыми.

Он слышит доносящийся из дальней комнаты шорох — нет, этот звук больше похож на шум борьбы или грохот мебели, передвигаемой в каком-то узком коридоре.

Должно быть, это в ее студии.

Табби возвращается. Круги у нее под глазами кажутся еще темнее, точно она накрасилась, а потом забыла снять макияж. По всему лицу какие-то пятна. Она подливает гостю кипяток. Руки у нее грубые, заскорузлые, в пятнах туши и порезах и к тому же дрожат. Табби отходит и садится на обычную скамеечку для ног. Она выглядит усталой и неудовлетворенной. Изможденной. Смертельно вымотавшейся.

— Ну, — произносит Дакворт, указывая на ее руки, но игнорируя статьи и вырезки, — вы выглядите так, будто были очень заняты.

Табби вздыхает и кивает в сторону коридора, в направлении еще одного отвлекающего фактора.

Она ерзает на скамеечке для ног, словно ей неудобно сидеть.

— Я претендую на Макартуровский грант для гениев{23}, — сообщает она. — Меня включили в список финалистов. Ускорили подачу заявки. Члены комитета передрались.

Дакворт кашляет в свой чай. Все еще очень горячий. Озирается по сторонам. Табби небрежно бросает ему грязную тряпку, пролитый чай волнует ее меньше всего.

— Это фантастика, — говорит Дакворт. На его носу повисает готовая вот-вот сорваться капля чая. Он вспоминает слезу Большого Тима.

Табби поднимает взгляд на критика. Осматривает его с ног до головы.

— Вы весь в черном.

Дакворт смотрит на себя. Потом снова на нее.

— Я в трауре, — говорит он. И думает: «Идеальное начало, чтобы обратить историю Тимми себе на пользу». «Все это очень прискорбно и грустно, но есть вы, Табби. Я знал, что вы — нечто особенное», — скажет он.

Но Табби не спрашивает: в трауре по кому? Она говорит:

— Фонд хочет увидеть мое следующее произведение.

— Это, должно быть…

— Они хотят видеть вторую работу.

— Надо думать, у вас несколько вариантов на выбор. — Он произносит это с размашистым жестом.

Табби вздыхает.

Дакворт наклоняется вперед, сплетает пальцы рук. Кивает.

— Я знаю, как трудно художнику выбрать из множества работ репрезентативное произведение — ведь каждое как ребенок, да? Каждое знаменует собой этап или несколько этапов, каждое воплощает собой свою сущность, свои стадии роста — разных влияний, разных мыслительных процессов, разных техник. Разных настроений, измененных внутренним пейзажем, — это как реакция на мир, его настроение или отсутствие такового. Попытка вычленить одно-два репрезентативных произведения художника для чего-то очень важного, вроде «Макартура», — должно быть, это очень, очень трудно. Не завидую вашей задаче.

Дакворт касается плеча Табби. Это несексуальный жест, в нем нет ни искусственности, ни драматизма.

— Возможно, я мог бы помочь вам выбрать, — говорит он, кивая в сторону коридора. — Позволите взглянуть?

Табби моргает в знак согласия.

Взволнованный критик следует за женщиной по коридору, слава и богатство, связанные к погасшей звездой Тимми, тускнеют с каждым шагом. Воздух словно заряжается электричеством; до Дакворта доносится высокочастотный шум работающего где-то поблизости телевизора.

Они входят в комнату. Радиатор в углу шипит, точно кот, защищающий свою территорию. Дакворт расстегивает пальто. Тут беспорядок еще хуже. Повсюду валяются клочки бумаги, пролитая тушь, засохшая глина, недописанные холсты, незавершенные наброски.

Дверь позади распахивается. Дакворт оборачивается. По коридору рыскает обнаженный главный арт-критик «Лос-Анджелес таймс» Эяль с оползшими под тяжестью плоти ягодицами. В руке у него портативная видеокамера, ее мягкая черная ручка обхватывает тыльную сторону ладони, словно ремень безопасности. Эяль входит в ванную комнату в конце коридора и прикрывает за собой дверь.

До Дакворта доносится тихий писк камеры.