— Однако же, господин Кларин, я снова замечаю, что ни с того ни с сего пускаюсь в длинные рассуждения, как, например, о Пенелопе. Кстати, о ней я хотел бы сказать еще словечко. Вы, конечно, предполагаете, что я сбежал от нее, ибо так повелел мне дух моей жены, или, возможно, объясняете это тем, что я, по-вашему, — безвольный раб своих инстинктов. Думаю, и то и другое в данном случае неверно. Вы не правы, когда недооцениваете инстинкт, коему требуется нечто большее, чем свежевымытое, благоухающее тело. Проблема заключалась именно в этом «большем». Его не хватало. И его отсутствие делало наши любовные игры постыдными, сколь бы ни желанны они были для Пенелопы. Не облагороженные духовной близостью, они свелись бы к простому половому сношению, в котором больше печали, чем блаженства. Итак, я сделал ошибку, когда откликнулся на призыв Пенелопы соединиться с ней под ее «звездным небом». Поймите меня правильно: у меня было к тому желание. Но наряду с этим желанием у меня было и другое, оказавшееся более сильным и, стало быть, главное, а именно: желание ощутить душевное единение и так далее и тому подобное. Зачем вы киваете? Это усугубляет мою болтливость. Забегу-ка я на минутку к себе в комнату.

Я обрадовался, что хоть ненадолго освобожусь от гнетущего присутствия этого человека, однако мне вовсе не хотелось, чтобы он остался наверху, а меня бросил здесь. Я стал думать: неужели интерес к людям у меня всегда был таким вялым — или же он лишь кажется мне таковым в сравнении с чрезмерным интересом, который сейчас вызвал у меня Лоос? Этого я не знал. Как его жена выдерживала общение с этим во всех отношениях тяжелым человеком? Я попытался больше не задавать себе вопросов и расслабиться. Когда прошло десять минут, а Лоос все еще не вернулся, я заметил, что пальцы у меня никак не могут успокоиться, я словно пытался что-то схватить, у кого-то что-то отнять. Я обругал его про себя стареющим пустобрехом. На часах было пять минут одиннадцатого. Если через три минуты он не появится, я уезжаю. Три минуты прошли, я добавил ему еще столько же. Потом еще… Он пришел около половины одиннадцатого. Я почувствовал облегчение.

Лоос сел и сказал:

— Все в тумане. Огней на той стороне не видно. Я стоял у окна, как слепой, и тщетная попытка всмотреться в темноту помогла мне понять, что человек, желающий что-то вспомнить, должен полагаться не только на моментальную зрительную память. Даже самому простенькому воспоминанию, чтобы оформиться, нужно время, верно ведь? Вообще-то дело, конечно, не в том, что эти ваши кивки заставляют меня говорить, вы ведь и киваете-то редко. Мне кажется, я уже однажды намекал, как обстоит дело: вместе с женой я потерял и дар речи, по меньшей мере, общительность, которая им обусловлена и в которой он играет главную роль. Я от всего отдалился, в том числе и от друзей, и теперь совсем не разговариваю. Мои голосовые связки заплесневели бы, если б работа в школе не вынуждала меня говорить. Когда вчера вечером вы подсели ко мне, то — извините меня — я испугался, что вы заговорите со мной, да так испугался, что даже подумал: почему у меня нет шапки-невидимки, чтобы спрятаться от него, чтобы не пришлось с ним разговаривать? Но вы — птицелов, к тому же умелый, вы меня выманили из куста, поймали и сделали таким послушным, что я принялся чирикать без умолку, как птица, которая молчала всю зиму. Это насчет моей потребности выговориться. Прошу о снисхождении.

— Это я должен бы просить о снисхождении, — возразил я. — Я вам навязался, нарушил ваши планы. Мне очень легко устанавливать контакт, и, как экстраверт, я иногда попросту не замечаю, что другие люди устроены по-другому. Я хорошо чувствую себя среди людей и неохотно остаюсь один, само понятие «боязнь общения» — для меня загадка. Ладно, у вас, на ваше счастье, есть школа, но что происходит с вами в свободное время? Что вы делаете в каникулы? Может быть, хотя бы путешествуете иногда?

— Я поступаю, как Овидий, — ответил Лоос, — bene qui latuit, bene vixit.

— Это вы должны мне перевести, — сказал я. — К сожалению, я могу понять только bene.

— «Кто хорошо спрятался, тот хорошо жил». Но зверь, живущий в стае, не подозревает об этой истине. Впрочем, такого ужасного одиночества я теперь не ощущаю. Внутренне я не одинок. Но хватит об этом. Итак, что я делаю в свободное время? Вы удивитесь. Я делаю то, что привлекало меня с самого рождения, а именно — ничего. Разумеется, это удается мне не всегда, но я постоянно упражняюсь и уже многого достиг. Кто умнее, тот уступит, говорю я себе и предоставляю людям деятельным сопротивляться силе тяжести.

— А как на практике выглядит ничегонеделание и как можно в нем упражняться?

— Ну, — сказал он, — упражняться в данном случае означает то же, что и обычно: пробовать что-то снова и снова, пока оно тебе не удастся. Представьте себе, вы лежите на диване в субботу, в обеденное время, и поставили себе цель: спокойно пролежать два часа, но не спать. Вы слышите, как соседка пылесосит квартиру, как кто-то стрижет газон. Вместо того чтобы думать о делах, которые следует сделать, вы наблюдаете за пауком, неподвижно сидящим на потолке, и при этом подавляете в себе желание смахнуть его оттуда. Вдруг звонит телефон. Если вы еще новичок, то вскакиваете и хватаете трубку. Эта ошибка, но огорчаться не надо, ведь на ошибках учатся. Загляните в себя, упражняйтесь еще и еще, пока не обретете навык отключаться от внешних раздражителей.

— Понимаю, — сказал я, — но к чему все это? В чем смысл вашего упражнения?

— Возможно, — произнес Лоос, — в эти два часа вы ощутите, каково это — не быть рабом. И какое умиротворение воцарится в вашей душе, если вы хоть на время перестанете испытывать гнетущее чувство, что должны что-то делать.

— Каждому свое, — ответил я. — Вот я, например, лучше себя чувствую, когда делаю что-нибудь, даже если меня побуждает к этому обязанность, а не мое собственное желание.

— Да-да, — сказал Лоос. — Не потопаешь — не полопаешь. Так в народе говорят. Это я вбил себе в башку, чтобы убедить себя лететь на Закинф. Вы ведь спрашивали о моих путешествиях, верно? Я расскажу об одном: в сентябре прошлого года я провел неделю на Закинфе. Было до того сладко, что я не знал, куда деваться. Отпуск получился дерьмовый. Я не случайно выбрал это слово — единственное грубое слово, которое я когда-либо слышал из уст моей жены. И то лишь один-единственный раз, потому что она никогда не ругалась. Но не подумайте, будто она была совсем неискушенной либо лицемерной, просто в этом проявлялись ее утонченность и, я бы сказал, «чистота», если бы в этом понятии не было религиозного оттенка. Однажды утром она стояла перед зеркалом в спальне обнаженная, вероятно думая, что дверь в гостиную, где сидел я, закрыта. Известно, что у женского тела есть места, считающиеся проблемными, поскольку на них чаще всего появляются жировые отложения. Вот и моя жена в некоторых местах стала немного толще, чем раньше, и эти места сделались ей неприятны, в то время как мне они нравились. Но сколько я ни пытался ей это внушить, она не верила. Ей было противно, когда ее трогали за эти места, она буквально дергалась. В общем, в одно прекрасное утро она стояла перед зеркалом в спальне и довольно громко говорила: «Какой у меня дерьмовый вид!»