Лоос посмотрел куда-то поверх меня отсутствующим взглядом, словно пытался уловить след, оставленный этими словами.

Когда он снова пожелал обнаружить свое присутствие — вытащил носовой платок, чтобы вытереть две крошечные струйки пота, подбиравшиеся к бровям, — я узнал в нем человека, побывавшего на Закинфе, и спросил, почему его тогдашний отпуск оказался таким нерадостным.

Неприятности начались еще в самолете, на пути туда, сказал Лоос, поскольку сидевшая рядом дама пристала к нему с откровенными излияниями. Она недавно развелась после двадцати одного года супружества, а теперь хочет освоить науку расставания и взбодриться после пережитого. И так далее. Не думает ли он, что всякий конец — это новое начало и соответственно шанс пробиться к новым горизонтам и новым людям? И тому подобное. Он, Лоос, сказал ей так мало, как только было возможно, в надежде унять это словоизвержение. Чего ему, однако, не удалось. Бывают люди, у которых нет чувства дистанции, не только внутренней, но иногда и физической. Если вы разговариваете с ними стоя, они все время напирают на вас, и только вы отвоюете себе полметра пространства, как они делают шаг вперед, пытаясь сократить это пространство до невыносимых двадцати сантиметров. У него есть коллега, который при каждом разговоре прогоняет его таким образом через всю учительскую. Но как бы то ни было, по прибытии на Закинф он потерял эту женщину из виду и, вконец измученный, сел в присланное из отеля такси. «Не хватает еще одного пассажира, который тоже будет жить в нашем отеле», — сказал шофер. После долгого ожидания в машину села еще одна, сухопарая, дама, причинившая ему новые страдания тем, что, едва они отъехали от аэропорта, перешла с ним на доверительный тон и стала рассказывать о своем разводе. Теперь он был почти уверен: турфирма намеренно умолчала о том, что отправляет его на Закинф в составе целевой группы. Дама еще два-три раза игриво задела ногами его ноги и довела до его сведения тот факт, что до недавнего выхода на пенсию работала в криминальной полиции. Когда они прибыли в отель, начались сложности. Он заказал себе номер на двоих с балконом и видом на море, хорошо зная, в какие темные чуланы загоняют одиноких путешественников. И сейчас ему предложили именно такой чулан. Только энергичное сопротивление помогло ему добиться справедливости. Потом он посетил деревню, которая в каталоге турфирмы называлась «тихим рыбачьим поселком», а на деле оказалась длинной, шумной улицей с бесчисленными тавернами, дискотеками и барами. Вечером он сидел на двуспальной кровати и задавался вопросом: что он здесь делает? Свое присутствие здесь он ощущал как ненужное и в то же время понимал, что именно эта ненужность и пригнала его сюда. По ночам тут часами выли собаки. А утром, после завтрака, перед ним вдруг появилась экс-сотрудница криминальной полиции, крикнула «привет!» и уселась болтать за его стол. Вечером этот ужас повторился. Он успел побывать чуть не в сотне таверн, естественно, под открытым небом, и впервые расслабился, хоть и немного одурел от бесконечных мелодий сиртаки и назойливого запаха лосьона для тела, от бесконечного кружения безмолвных пар. Увидев ее, он уронил салфетку и нырнул под стол, но, когда вынырнул, экс-сотрудница уже стояла перед ним. Правда, на сей раз она спросила, можно ли подсесть к нему. Вместо того чтобы сказать «нет», он сказал «пожалуйста», ненавидя при этом своих родителей, ибо ничего нельзя изжить с таким трудом, как хорошее воспитание.

Тут Лоос выпил, поглядел на меня и спросил, интересны ли мне вообще его истории, а если нет, то хватит ли у меня мужества в этом признаться. Я ответил чистую правду: да, мне интересно, пусть рассказывает и не беспокоится.

— Хорошо, — сказал Лоос, — но я постараюсь поменьше отвлекаться на посторонние темы. Не надо думать, будто я — женоненавистник, просто чиновница из Берна не только была нехороша собой, но вдобавок не отличалась тонкостью чувств. Язык ее был грубым, голос — громким, все ее разговоры — пустой болтовней. Я был бы хоть немного вознагражден за это, если б она рассказала мне какую-нибудь захватывающую детективную историю из своей практики, но этого не произошло. На мои расспросы она ответила, что ей пришлось больше заниматься оформлением документов, чем оперативной работой. Однако профессиональное чутье у нее, по-видимому, все-таки было: куда бы я ни пошел, ей неизменно удавалось меня выследить. Если на пляже среди занятых шезлонгов я находил один свободный, то чувствовал себя хоть и в тесном, зато надежном укрытии. Так что иногда мне удавалось спрятаться, однако спокойно наслаждаться этим не мог. Я сидел в шезлонге и время от времени возил ногами по песку. Мою безутешную тоску развеивала только одна мысль: все эти тела вокруг меня однажды обратятся в прах. Я все больше уединялся у себя в комнате или на балконе. Однако вскоре выяснилось, что пользоваться балконом по-настоящему нельзя. Если я устраивался там во второй половине дня, то видел впереди и внизу — на расстоянии максимум двадцати метров — бесчисленных дам «топлесс», возлежавших или восседавших на песке. А порой одна из них смотрела вверх, в мою сторону, толкала в бок другую, которая тоже принималась смотреть вверх, и по их смешкам нетрудно было понять, за кого они меня принимают. Так что балкон исключался. Даже поздно вечером нельзя было посидеть там спокойно за стаканчиком «узо»: на соседнем балконе две немецкие пары играли в какую-то игру, вероятно карточную, потому что во время этой игры надо было постоянно говорить «мяу» или «мяу-мяу». Это «мяу-мяу» раздавалось почти без перерыва несколько часов подряд. Отпуск медленно пожирал меня. Думаю, сон, который я видел перед отъездом и из которого мне запомнился только главный фрагмент, — этот сон символически подвел итог моего будущего пребывания на Закинфе. Я приснился себе в виде обглоданной кости — не скелета, что было бы естественно, а одной большой кости, у которой внизу две ножки, чтобы на них можно было прыгать, но не вперед, а только назад. Любопытно, правда? Я, мужчина довольно-таки солидный, почему-то предстал в виде кости. Возможно, сон должен был разъяснить мне: пора кончать с обжорством. Вам надо знать, что в первые три месяца после смерти жены я поправился почти на восемь килограммов. Я больше не хотел вина. Вместо этого я обжирался и страшно отяжелел, в общем, стал весить больше, чем нужно. Мне немного стыдно об этом говорить, потому что это означает: глупые люди жрут, а умные пьют. Помните ту грозу?

— Ту, что была вчера ночью? Конечно. А почему вы о ней вспомнили?

— Простите, — сказал Лоос, — я имел в виду грозу в Гайд-парке. Смертоносную молнию. Я хотел сказать, что моя жена после этого несчастья изменилась и одним из признаков этой перемены было то, что она стала есть сладости, она ела их потихоньку и в большом количестве, я узнал об этом совершенно случайно. Я люблю хорошие, дорогие карандаши, и жена подарила мне латунную точилку для карандашей. Однажды у нас на кухне я наклонился над мешком для мусора, чтобы поточить карандаш, и уронил точилку, которая бесследно исчезла среди мусора, и мне пришлось перерыть весь мешок. При этом я увидел множество смятых оберток от плиток шоколада. Почему-то это открытие задело меня за живое, почему-то мне стало больно, что у моей жены есть от меня секрет. Она ведь должна была знать, что я разрешу ей съесть столько сладкого, сколько в нее влезет. Разумеется, я ничего не сказал. Я не хотел, чтобы она почувствовала себя пристыженной, точно ребенок, которого застали врасплох, когда он лакомился сладостями. Про бумажку, найденную мной, когда я ковырял в зубах, я тоже ничего не сказал. Хотя желал бы понять смысл фразы, которую она написала беглым почерком на этой самой бумажке: «Не надо мне неба, если оно приклеено к оконному стеклу». Странная картина, не правда ли? Так что моя жена несколько изменилась после несчастья в Гайд-парке. Легче всего было понять то обстоятельство, что она, прежде совершенно не боявшаяся грозы, теперь даже при отдаленных раскатах грома и слабом сверкании молнии начинала потеть и дрожать от страха. Успокоить ее было невозможно, нельзя было даже обнять — когда она впадала в такое состояние, то боялась любого прикосновения, и мне начинало казаться, что она и меня воспринимает как часть нависшей над ней беды. Потом она стыдилась этого, позволяла себя утешать. Однажды жена призналась, что когда едет в лифте вместе с матерью, живущей на пятом этаже многоквартирного дома, то от ее присутствия ей становится не по себе и она ничего не может с этим поделать. У моей жены уже давно наблюдались некоторые особенности, а после случая в Лондоне они стали заметнее. Знаете, ее тело было чем-то вроде лозы рудоискателя, оно чутко отзывалось на неблагоприятные моменты в окружающей среде. В первые годы нашего брака мы сменили две квартиры в окрестностях Цюриха, и в каждой по многу раз переставляли кровать, потому что на самочувствии моей жены сказывались то проходящая под домом водяная жила, то электромагнитное поле низкой частоты. А еще на нее действовали фён и полнолуние. Несмотря на все это, вы были бы не правы, если бы сочли мою жену больным человеком, чрезмерно мнительным или слабонервным. Нервы у нее были чувствительные, а вовсе не слабые. Это подтвердилось впоследствии, когда она действительно заболела и не могла знать, каким будет исход болезни. Память меня подводит. Я вчера уже об этом рассказывал? В смысле, об этой болезни?