– Ты шутишь?

– Бог мой, ну конечно же! – Нина, не выдержав, рассмеялась, повернулась к мужу – и он поймал её в объятия.

– Нина… Они, в твоём театре, поди, слепые все! Какая Ляля Чёрная? Какая Ляля может быть, когда ты есть?!

– Максим… боже мой… Ну что же ты такой бестолковый… – бормотала она, уткнувшись в его жёсткое, горячее плечо. – Что ты за чепуху несёшь…

– Ничего не бестолковый. Нина, я… Я же до сих пор поверить не могу! Понять не могу, зачем ты за меня пошла, если ты… Если ты – такая…

– Максим, замолчи… Дурак… Не понимаешь – так молчи… Стара я такие вещи объяснять!

– Нина, ты меня любишь? Ты хоть немного любишь меня?

– Товарищ Наганов! Ведите себя, как по должности положено! И не срамитесь перед законной супругой, как не стыдно!

– Я же не цыган, Нина, мне можно… – Сильные руки комкали её волосы, неумелые поцелуи обжигали кожу. Пальцы Нины скользили по затылку, по плечам, по спине мужа, без конца натыкаясь на шрамы, шрамы, шрамы… Штыковые – с царской войны… Сабельные – с гражданской… Пулевые, ножевые, рваные – «уголовное» наследие двадцатых, когда сотрудник ЧК Максим Наганов был грозой московских бандитов… Неровное пятно ожога на лопатке – горящий дом, из которого чекисты вместе с пожарными тащили задыхающихся в дыму беспризорников… Живого места не было на этом человеке!

– Никогда я, Нина, не поверю… Никогда не привыкну…

– Ну и болван! Молчи… Может, мне на пластинку… ах… записаться? Будешь… у себя на службе… граммофон заводить и слушать… Помнишь, романсик такой пошленький был? «Я вас люблю, вы мне поверьте, я буду вас любить до смерти…» Максим, ну что ты вытворяешь?! Оставь в покое мои волосы! Я же завтра их не расчешу!

– Я сам… Я сам их тебе расчешу… Клянусь… Нина, кроме тебя, никого у меня… никогда… и не нужно…

– Я знаю, знаю… Глупый какой…Эх, ты… А ещё начальник!

Незакрытое окно. Дождь. Шелест капель, отрывистый шёпот. Тихий, счастливый смех.

Через полчаса Максим спал мёртвым сном, лёжа ничком на постели и уткнувшись взъерошенной головой в плечо жены. Нина лежала, запрокинув одну руку за голову, сонно улыбалась, глядя в тёмный потолок. В окно тянуло сквозняком. По улице, мокро прошелестев шинами, проехала одинокая машина. Понимая, что скоро утро и надо поспать хоть немного (в одиннадцать – репетиция!), Нина лежала без сна – и думала, вновь и вновь вызывая в памяти тот голодный двадцатый год, когда она, Нина Молдаванская, когда-то знаменитая на весь Петербург певица, прибыла в Москву – худая, остриженная после тифа, овдовевшая, с двумя прозрачными от голода дочерьми.

И сразу же её вызвали в ЧК! Дело об убийстве в цыганском доме на Живодёрке вёл следователь Максим Егорович Наганов. Довольно быстро выяснилось, что артистка Молдаванская не имеет никакого отношения к тому, что произошло в доме её родителей вьюжной январской ночью. Но уехать из Москвы ей не позволили, предупредили, что она ещё будет вызвана, – и Нина осталась в родительском доме.

Очень скоро и цыгане, и сама Нина поняли, почему в Большой дом зачастил чекист Наганов. Перепуганная до смерти Нина готова уже была сбежать в табор! Она понимала, что находится в полной власти этого большого, немногословного человека с изуродованным шрамами лицом. И ничуть не была удивлена, когда однажды Максим сдержанно и спокойно объяснился ей в любви и сделал предложение. Предложение это Нина приняла лишь спустя год. Сидя на больничной койке рядом с умирающим от пулевого ранения Максимом, держа в дрожащих пальцах его горячую, сухую руку, Нина пообещала Богу: если Наганов выживет, она пойдёт за него.

Бог услышал. И месяц спустя, прямо из больницы, Нина с Нагановым отправились в ЗАГС. И за все двенадцать лет, что она прожила с Максимом, она ни разу не пожалела о сделанном.

Дочери Нины привыкли к отчиму быстро. Максим не пытался нарочито сдружиться с ними, не заискивал, не старался себя «поставить» и вообще, казалось, не обращал на девочек особого внимания. Но однажды вечером Нина, вернувшись со службы, услышала доносящееся из комнаты:

«Так вы, Максим Егорович, не считаете Маяковского великим поэтом? В самом деле?!»

Голос двенадцатилетней дочери звенел, как лист металла, из чего Нина поняла, что Светка зла до умопомрачения. Едва ступая на носках, она подошла к двери, прислушалась.

«Нет, Светлана, не считаю. Ни великим. Ни вовсе поэтом.»

«Ну, конечно! Вы имеете, безусловно, право судить! Вы окончили университет и…»

«Я и школы-то не окончил. Но судить о стихах может каждый, кто эти стихи читает. Разве не так?»

«Да?! Ну и судите на здоровье! Ничего не понимаете, а сами судите! Для вас «Облако в штанах» – не стихи? И «Нате»? Да вы хоть прочли у него это всё?! И…»

«Света, – Наганов ни на миг не повысил тона, но язвительный голос Светланы словно отрезало ножом. – Я, может, в самом деле безграмотный. И даже половины не читал из того, что ты знаешь. Но вот, к примеру, ежели человек может написать «Я люблю смотреть, как умирают дети…» – так он, по мне, больше и не человек. И поэтом никак называться не может.»

«Да… да разве Маяковский такое писал?!.» – задохнулась Светлана.

«Писал. В шестнадцатом году. И я тебе скажу – никогда он даже близко не видал, как дети умирают! Если бы хоть раз посмотрел… Если бы в Тамбове был во время голодухи… Или, как мы, беспризорников задохшихся из подвалов выносил. Из-под котлов замёрзшие трупы кайлом выбивал. Если бы он это видел – зарёкся бы такое писать! А просто так языком болтать, ради форса… не поэтское это дело, Света. Пушкин бы, я думаю, не стал этак… Но отчего же ты плачешь?.. Светлана!»

Послышался грохот. Нина едва успела отскочить: распахнувшаяся дверь чуть не ударила её по лицу. Светлана с закушенными губами, с бледным, залитым слезами лицом промчалась мимо матери.

Нина на цыпочках вошла в комнату. Максим, который собирал с пола рассыпавшиеся книги, поднялся ей навстречу. Поймав встревоженный взгляд жены, покраснел, виновато потёр кулаком лоб.

«Послушай, я… я что-то плохое ей сказал? Нина, я вовсе не хотел обидеть… Мы просто начали почему-то говорить про стихи и… вот.»

«Ты всё верно сказал. – Нина, скрывая смятение, нагнулась за упавшей книжкой. – Светка умная, она подумает – и всё поймёт. И не разобидится. Он ведь для неё царь и бог, Маяковский-то! А я вот его всю жизнь терпеть не