– Ну да, я знаю. Что говорят врачи?

– Врачи уже ничего не говорят.

– Почему? Неужели ничего нельзя сделать?

– Ничего нельзя, мамочка. Зои сегодня не стало.

Слава богу, кажется, мама перевела дыхание. Ничего ужасного не произошло!

Я ответила на все ее многочисленные вопросы. Во всяком случае, на те, на которые сама знала ответ. Сказала, что насчет похорон раньше понедельника ничего ясно не будет. И напоследок попросила ее приехать как можно скорей.

Закончив разговаривать, я вернулась в гостиную. Оксанка, предоставив бабусе самой переваривать свое горе, что-то писала. Как выяснилось, прикидывала сумму предстоящих расходов. Хотя бы примерно. Чтобы срочно телеграфировать Талову запрос на подпитку.

Да, это правильно. Об этом я как-то и не подумала!

Потом мы стали составлять список людей, которых необходимо оповестить.

В этом списке в числе первых значился Василий Ильич Сологуб. Ему я позвонила, не дожидаясь утра. Не выдержала. Страшное пророчество Зои не давало покоя.

Не дай бог, со мной что-то случится…

Вот и случилось. Теперь весь вопрос только в том, соизволит ли папочка принять участие в судьбе родного ребенка.

Я долго слушала в трубке гудки. Потом, наконец, визгливый девчачий голос сказал:

– Але!

– Здравствуйте! Попросите, пожалуйста, к телефону Василия Ильича.

– Его нет. Они с женой улетели в Египет.

– Простите, а с кем я разговариваю?

– С сестрой его жены! – раздражилась девица. – А вы кто?

– А я сестра его бывшей жены.

На этих словах я осеклась. Внезапная мысль посетила меня.

Зоя уже переступила черту! Теперь она в числе бывших для всех ныне живущих!

Больше я говорить не смогла. Передала трубку Оксанке.

Та, видимо, была так поглощена своими расчетами, что даже не сразу поняла. Сначала недоуменно глянула на меня, а потом уже переняла эстафету.

С секунду послушав, Оксанка недовольно сказала:

– Шоколада! Василия Иваныча мне надо!.. Нет, Петьку себе оставьте… Ну, Ильича, какая разница? Ах, в Египет уехал?! Жопу свою на солнышке греть? А он вообще-то в курсе, что у него сын есть?! Я кто такая? Я его совесть!..

Нет, так нельзя! Так мы ничего путного не добьемся! Я снова отобрала у Оксанки трубку.

– Алло, девушка! – срывающимся голосом проговорила я. – Я вас очень прошу, когда Василий Ильич вернется, пусть обязательно свяжется с Полиной. Полина – это я. Номер я вам оставлю. Дело в том, что моя сестра сегодня у-умерла… – Я снова запнулась, переходя на тихое поскуливание. – Но остался Славик… их сын… Видимо, Василий Ильич должен будет о нем позаботиться…

– Видимо! – взорвалась Оксанка, которая теперь очень внимательно следила за ходом беседы. – Да это же его кровное дитя! Он ему по гроб жизни обязан!

На другом конце провода повисла долгая пауза. Потом визгливый голос возобновился:

– Ну что! Так и будем молчать? Телефона-то я дождусь от вас?..

Осадок от этого разговора остался ужасный. Я вдруг воочию представила, каково будет Славику под одной крышей с чужими людьми. Ни ласки, ни тепла, одно раздражение. Малыш превратится в изгоя. Его будут наказывать за малейший проступок. Никем не любимый, он будет чувствовать себя покинутым и бесконечно несчастным.

Пронзенная острой жалостью к ребенку, я роняла на скатерть тихие слезы. Оксанка мне что-то говорила, но я ее почти не слушала.

Какое прощание? И какая разница, где оно будет – здесь или в морге? Какая разница?!

Но я на все соглашалась, что бы мне ни предложила подруга. Голову мою точно напичкали ватой. Я не хотела даже думать о том, что нас ожидает в ближайшие дни.

Так мы и совещались до зари. Оксанка принимала решения, а я лишь безвольно поддакивала.

Бабуся в ступоре просидела рядом с нами всю ночь. Мы не могли ее убедить ни поспать, ни хотя бы просто прилечь. Она уговоров не слушала. Все сидела, сложив на коленях руки в замок, и печально кивала. Должно быть, продолжала про себя выговаривать Леночке.

Наутро, чуть свет, мы приступили к обзвону.

Перво-наперво, Талову Без наличных в данном вопросе было никак. Миша, как палочка-выручалочка, сказал, мол, конечно-конечно, денег пришлет.

Следом озадачили маму. Чтобы заскочила перед отъездом на Самотеку и захватила приготовленный Мишей конверт.

Далее по списку. Со скорбным известием – по всем друзьям и знакомым.

Пока мы звонили, Славик неприкаянно слонялся по дому, словно все чувствовал. Ему не игралось, не сиделось на месте. Он поминутно поднимался наверх в нашу комнату. Спрашивал что-то, опять уходил. В конце концов Оксанка собралась и пошла с ним на улицу.

Их не было долго, около двух часов. За это время я успела закончить переговоры. И приступила к приготовлению обеда. Хотя мысль о еде казалась мне сейчас абсолютно нелепой.

Обычно, возясь у плиты, я обязательно что-нибудь перехватываю, хоть листик салата да зажую. Но только не в этот раз. Даже вид жизнерадостных помидорок и нейтральной лаврушки вызвал у меня отвращение. Когда же из кастрюли потянуло вареной говядиной, к горлу подкатила натуральная тошнота. Этот запах почему-то слился в моем сознании с мыслью о том, что Зоя теперь лежит куском точно такого же мяса. И ее, чтобы не протухла, точно также хранят в морозильнике.

От этого стало так дурно, что я даже зажала ладонью рот. Наспех побросала в бульон нашинкованные овощи и кинулась к окну, боясь, что меня вот-вот вырвет. Дернув створку, я с облегчением подставила лицо холодному ветру. Вдохнула полной грудью – раз, другой, третий! Только после этого стало немного легче.

Задрав голову, я посмотрела в небо. По нему свинцовой грядой тянулись темные тучи. Их путь лежал на восток. Туда, где за забором виднелся купол с золоченым крестом. Туда, где, я знала, еще много крестов: деревянных, чугунных, покосившихся от времени и только что выструганных, до сих пор еще пахнущих сосновой смолой.

Кладбищенский храм! Бабуся сегодня за целый день только и проронила: «Пускай бы по Зоюшке отслужили». Да-да, обязательно! Надо заказать поминальную службу. Прямо сейчас! Иначе церковь закроется.

Я поспешно затворила окно, сняла фартук, убавила под борщом огонь. И уже направилась наверх за одеждой, когда в сенях хлопнула дверь. Это вернулись с прогулки Оксанка со Славиком.

Выйдя их встретить, я заметила сначала только Оксанку. Та при виде меня ничего не сказала. И вообще была тише воды, ниже травы. Какая-то словно бы обескровленная – глаза припухли, под носом блестит. Я даже растерялась. Но тут, наконец, мой взгляд наткнулся на Славика. Я его с трудом разглядела. Малыш, забившись на корточках в угол, сделался совершенно малюсеньким. Он то и дело жался к стене, кукожился, закрываясь от целого мира рукавом своей куртки. Не плакал, а только все суетился. Будто ему было все не так и не то. Он был похож в своем углу на кутенка в корзине, который никак не может удобно улечься.