— Если из всего моего скромного выступления вам запомнится лишь одно, пусть — пусть это будет… — Тут Августин запнулся; он чувствовал, что голос его звучит слабо, примирительно. Не так все должно было закончиться. Он продолжил. — Запомните лишь одно, друзья. Без милости Божьей мы — никто. Сами мы ничего…

— Не можем сделать? — Макробий превратил утверждение Августина в вопрос. — Ваше высокопреосвященство, — формально правильное обращение было произнесено с едва уловимой иронией, — вы все время вспоминаете о милости Божьей. А как же воля самого человека? Вы что, считаете, мы ничего не можем добиться сами?

— Так вы утверждаете, что люди могут прийти к добродетели сами, без Божьей помощи? — пылко возразил епископ. Самообладание, увещевал он себя, сохраняй самообладание; стоит лишь дать выход гневу — и все будет потеряно.

— Не совсем так, — легко парировал его оппонент. — Похоже, вы не настроены отвечать на мой вопрос. Что ж, тогда я отвечу на ваш. Возможно, милость Божья и существует; отрицать не буду. Но лишь в качестве божественной помощи. Небеса помогают тем, кто сам творит свою жизнь.

Слова Макробия потрясли Августина до глубины души. Отрицание верховенства Божьей воли было равнозначно ереси. Этот человек опасен, подумал епископ, очевидно, он является последователем того шотландского монаха, Пелагия, который утверждал, что к избавлению люди могут прийти лишь через собственные старания и стремления.

— По сути же, из вашей теории праведности и предопределения можно сделать безрадостные выводы, — продолжал Макробий. — Согласно вашей философии, все, что происходит, предопределено заранее, из чего мы можем заключить, что варвары в любом случае опустошат Римскую империю — ваш Град Земной, — и ничего с этим поделать мы не в силах.

Приглушенный гул одобрения пронесся по форуму. Номинально будучи христианами, многие из собравшихся все еще сохраняли языческий, мирской склад ума; в качестве гарантии личной безопасности вопрос продолжения существования империи являлся для них крайне значимым.

— Римская империя и Земной Город — не одно и то же, — возразил Августин, вынужденно переходя в наступление. Епископ был на грани паники — ситуация ускользала из-под его контроля. В отчаянии он огляделся по сторонам. Где же defensores, церковная стража, которая имеет право арестовать религиозных агитаторов? «Попрятались по углам», — подумал он с горечью. Естественно — в этот день народного ликования любые попытки арестов легко могли вызвать массовые беспорядки.

— Земной Город — это государство нечестивцев — падших ангелов, душ грешников, живущих в этом мире, — прокричал Августин, но его уже никто не слушал. Впервые в жизни епископ потерял внимание аудитории.

В форуме вдруг стало темно; небо заволокло огромными грозовыми облаками, задул типичный для этих мест северо-западный зимний шквалистый ветер. Застучавший по брусчатке и крытым черепицей крышам домов град вмиг разогнал толпу. Макробий иронично помахал Августину рукой:

— Своевременное вмешательство, вы не находите, епископ? Уж не по божьей ли милости?

Потрясенный и униженный, возвращался Августин во дворец по опустевшим улицам. Затея его потерпела полный крах. Ничего, битва еще не закончена, сказал он себе. Пусть враги Господа нашего сильны и вездесущи, я до конца дней моих буду давать им отпор. Будет на то воля Божья — придет и победа.

О поступках судят по их результатам.

Августин Аврелий. Письма. 400 г.

К толстой стопке листов папируса, помеченной «Бонифаций», Аэций добавил последнее донесение из Африки, только что присланное одним из agentes in rebus, тайных агентов, постоянно державших его в курсе всех изменений политической ситуации в этом регионе. В своем личном дневнике полководец написал: «Еще немного — и Бонифаций попадет в расставленные мною сети. Поступив так, как я ему советовал, он нарушил указания императора, что, само по себе, уже является довольно-таки серьезным проступком, но — в его случае — не тем, что карается смертной казнью. Вряд ли Плацидия согласится казнить героя прежних лет за такую мелочь. Тем не менее, оказав вооруженное сопротивление тем, кто был послан его арестовать, Бонифаций перешел Рубикон и должен быть объявлен врагом государства».

Жаль, что ради благого дела приходится жертвовать таким прекрасным воином и человеком, искренне жаль, подумал Аэций, вновь завязывая ремешки, коими был перетянут кодекс, представлявший собой набор тонких вощеных дощечек, заключенных в изысканный, искусно вырезанный из слоновой кости футляр — подарок Плацидии «преданному другу». Собственные мысли папирусу он старался не доверять. «Всегда пиши на воске, — советовал ему отец, бывший, как и сам Аэций, магистром конницы и непревзойденным политическим интриганом, — чернила — союзник палача». И совету этому Аэций следовал усердно и неукоснительно. Конечно, он, бывало, писал и противоречащие друг другу письма Бонифацию и Плацидии, но они попадали в категорию государственных тайн и фактически не могли стать объектом расследования. Досье же, заведенное на Бонифация, содержало бесстрастные и фактические донесения, никоим образом не свидетельствующие о неком злом умысле. Все же то, что писалось на парафинированных табличках, легко стиралось тупым концом пера. И пока Аэций продолжал сохранять осторожность, руки его оставались незамаранными — по крайней мере, в глазах окружающих. А не это ли — главное? В конце концов, разве не этот принцип лежит в основе теологической позиции, занятой самим Августином в отношении нравственного поведения тех, кто совершает те или иные деяния? «О поступках судят по их результатам», — успокоил епископ своего друга Консенция, когда тот признался, что солгал для того, чтобы спасти обвиненного в разовой растрате чужих денег, во всех же прочих отношениях — совершенно безупречного, чиновника.

Да, план хорош, почти совершенен, как годами выдерживаемое в холодном погребе фалернское вино, усмехнулся Аэций. И пока все складывается как нельзя лучше — главным образом потому, что Бонифаций, славный, но простоватый Бонифаций, доверяет ему, Аэцию, приближая тем самым собственную погибель. Последние его действия и вовсе граничат с изменой. Если собранных Бонифацием войск окажется недостаточно для того, чтобы организовать полномасштабное наступление на империю, его уже в самом скором времени доставят в кандалах в Равенну. Последует короткий суд — и городские стены станут свидетелями того, как топор палача отделит голову комита Африки от его туловища. Самое время окончательно решить проблему, постановил Аэций и взялся за перо. Через пару часов он уже перечитывал очередное свое послание попавшему в передрягу военачальнику; вознаградив открытое неповиновение Бонифация властям самыми лестными эпитетами, Аэций призывал его проявить твердость и пойти до конца. При одной лишь мысли о том, что его соперник попадется на эту удочку, Аэция охватило необычайное возбуждение; и все же на душе у великого полководца скребли кошки — как если бы он собственноручно толкнул Бонифация в пропасть.

* * *

В состоянии глубокого отчаяния, заложив руки за спину и вперив взгляд в землю, расхаживал Бонифаций взад и вперед по саду, разбитому рядом со штабом его войск в Карфагене. Место это все больше и больше походило на убежище, где он мог привести в порядок свои расстроенные мысли и попытаться выработать ту схему действий, благодаря которой ему удалось бы справиться с растущим кризисом, грозившим его уничтожить.