– Может, и правда. Я там не присутствовала, поэтому засвидетельствовать не могу, – вздохнула Маренн. – Конечно, ему не следовало сообщать тебе такие подробности о себе, ибо никакого геройства в его поступке, если таковой действительно имел место быть, я не вижу. Поэтому осмелюсь предположить, что он солгал. Просто, как я уже говорила, распустил перья перед красивой женщиной. А с другой стороны, ты и сама была на той войне, и многое видела. К сожалению, понятия «можно-нельзя» и «хорошо-плохо» утрачивают на войне свое истинное значение, приобретают расплывчатые границы. Когда нервы накалены до предела, когда захлестывают эмоции, когда адреналин требует выхода, а вокруг полно оружия и ты чувствуешь себя всесильным и неуязвимым, далеко не каждый способен сохранить самообладание в той или иной ситуации. К тому же, если помнишь, чувства ненависти и жестокости намеренно культивировались пропагандой с обеих воюющих сторон. Поэтому совершенно не обязательно, что человек, совершивший нечто дурное и предосудительное на войне, является отпетым злодеем и в обычной жизни. Война – это вообще злейшее из зол. Только к чему нам сейчас ворошить прошлое? Я ведь тоже могу вспомнить бесчинства русских солдат в Берлине. Впрочем, ты и сама там была в сорок пятом…

– И все помню… – Наталья в ужасе прикрыла глаза ладонями. – Это было отвратительно, мама! А ведь многие наши женщины сами поощряли солдат, чтобы те насиловали немок! Но в том доме, где остановились мы, никого и пальцем не тронули. К нам даже женщины из соседних домов прибегали, прятались в подвале у нашей хозяйки. И тот майор, гауптман, которого ты спасла, очень жестко относился к подобным вещам. Он и на фронте безобразий не позволял, а уж в Берлине тем более. Харламыч опять же хоть пожилой да хлипкий, а тоже запросто по шее мог дать за непотребство. Но таких как они было мало, к сожалению… Между прочим, однажды я даже сама не выдержала: взяла автомат и собралась идти в дом напротив, чтобы разом там весь бедлам прекратить. Но меня Иванцов удержал. Сказал: никто не посмотрит, что ты старший лейтенант, и саму изнасилуют. А виновных, мол, потом ищи-свищи. Сидите, сказал, при мне вместе со снайпером Прохоровой и никуда не рыпайтесь. Так вот и жили – ни шагу без мужского сопровождения. Мне если куда надо было пойти, так Иванцов ко мне Харламыча с автоматом приставлял, иначе никак. Повезло мне, в общем, с майором, заботливый был, – она ностальгически улыбнулась. – Возможно, только благодаря ему я на войне и выжила…

– Давно хотела спросить тебя, Натали, а в каком именно доме в Берлине вы жили?

– На Вильгельмштрассе, на углу. Большой серый дом.

– Помню, – грустно вздохнула Маренн. – Там раньше внизу очень уютное кафе было. Джилл ездила туда обедать с Ральфом. И с подружками своими там же встречалась.

– Мне иногда становится страшно, мама. Я смотрю вокруг и не верю, что все это со мной происходит.

– Но ведь здесь не страшнее, чем было там? – мягко улыбнулась Маренн.

– Нет, не страшнее.

– Просто это твоя судьба, моя дорогая, – Маренн снова привлекла Наталью к себе, поцеловала в лоб. – И не самая худшая, как выясняется. Все могло сложиться гораздо печальнее. Ты знаешь, Натали, когда-то очень давно, – она снова вздохнула, – один священник в соборе Нотр-Дам сказал мне, что если у человека есть Судьба, она никогда не будет легкой. Судьба, по его словам, это состояние постоянной борьбы, когда приходится плыть не по течению, а против него. И жизнь уже доказала мне, что тот священник был прав. В небеса ведет узкая дорога, и твоя судьба, Натали тоже следует по этой дороге. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда-то я тоже очень долго шла своей дорогой одна, но накануне краха всего, что меня окружало, оказавшись практически на грани отчаяния, я встретила свое спасение – Йохена. Мы оба выдержали испытание многолетней разлукой. Тебе, девочка моя, предстоит пройти по такой же дороге. Широкие дороги ведут, как правило, к искушениям и, как следствие, к бедам. Только узкие дороги бывают правильными, хотя и заставляют преодолевать много трудностей. Так что верь мне: вот как я встретила человека, вернувшего мне радость жизни и веру в будущее, так и ты рано или поздно встретишь того, кто протянет тебе надежную руку. А может, уже и встретила, только пока не осознаешь этого… Однако мы, кажется, заболтались тут с тобой не на шутку, – встрепенулась вдруг она, – пора возвращаться к честно́й компании. Отнеси пока, пожалуйста, чашки, – Маренн подвинула к Натали поднос, – а я сейчас закончу с соком и принесу кофе.

– Хорошо, мама, – послушно взяла поднос Наталья.

– И прошу тебя, девочка моя, – Маренн ласково убрала волосы с ее лица, – улыбайся почаще! Все, забудь о прошлом! Война закончилась, и надо думать только о будущем! Ты же у меня молодая, красивая, многое умеешь, прекрасно играешь на рояле, у тебя очень приятный мелодичный смех. Не хорони себя заживо!

– Хорошо, мама, – повторила, смутившись, Наталья и быстро вышла из кухни.

…Едва Маренн успела слить сок в хрустальный графин и насыпать кофе в кофеварку, как сзади неслышно подкрался Йохен и положил руки ей на талию.

– А я тут кое-что подслушал, – признался он тоном мальчишки-проказника, развернув ее лицом к себе. – Ты действительно считаешь меня «задавакой», а?

– Если подслушивал, – улыбнулась Маренн, – то должен знать, что «задавакой» тебя считает Лиза Аккерман.

– Ха, много твоя Лиза понимает в мужчинах!

– О, она понимает многое, – Маренн прислонилась лбом к щеке Йохена, – она ведь у нас литератор! Не зря же листовки с текстами Лизы зачитывали, как ты знаешь, во всех наших дивизиях! Геббельс, правда, называл ее иногда тупицей, но, думаю, это он так, для красного словца. Все равно ведь лучше Лизы речи для него никто не писал.

– Ты сказала им о Штефане? – резко сменил тему беседы Йохен, понизив голос.

– Нет еще. Да и когда? Мне, как обычно, и о себе-то слова некогда вымолвить, я ведь только и делаю, что о чьих-то делах думаю. А с наскока такое не сообщишь…

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Не хуже обычного.

– А тебе обязательно ехать на этот Западный берег реки Иордан? – он чуть отстранил ее, чтобы заглянуть прямо в глаза. – Можно подумать, без тебя там не обойдутся! Тем более ты обещала мне никуда больше не ездить. А там опасно. Почти как в Берлине в сорок пятом.

– Прости, Йохен, но после всего того, что сделал для меня Уинстон, я не могу бросить Клемми одну, – виновато вздохнула Маренн. – Кстати, она все знает и очень рада за меня. И, между прочим, тоже уговаривает остаться. Но я-то понимаю, как сложно ей будет найти такого же специалиста, как я! Вместо одной меня Клемми придется везти с собой двух-трех врачей, а это лишние расходы. К тому же, сам понимаешь, не всякий захочет стать волонтером в таком деле. Но ты не волнуйся: мы договорились с ней, что я буду только принимать больных в охраняемом госпитале, а она – ездить вместо меня на джипе по всем закоулкам и барханам. Ничего со мной, я уверена, не случится.

– Если, конечно, израильская ракета «случайно» не угодит в твой госпиталь.