Так что же она имела в виду?

До сих пор я проводил бо´льшую часть свободного от поездок в хоспис времени, прибираясь в доме: навел порядок в кухне, упрятал в гардероб одеяла, оставленные на диване в гостиной, подмел и натер полы… И хотя вроде бы по верхам осмотрел чуть ли не весь дом, все равно казалось, что скорее просто оттягивал решающий момент. И вот теперь, наконец собравшись с духом, полностью сосредоточился на попытке ответить на вопрос, который поставили передо мной слова матери, – выдвигал ящики и распахивал дверцы шкафчиков, попросту вываливая их содержимое на пол, сдергивал диванные подушки, не возвращая их на место… После нескольких дней заботливого отношения к дому теперь я посвятил себя прямо противоположному: крепко ухватил его за горло и стал вырывать потроха, пытаясь найти хоть что-то, что могло объяснить услышанное тогда в хосписе.

Но так ничего и не нашел.

Или, по крайней мере, ничего, что могло бы помочь. Хотя везде были воспоминания, засевшие в складках и швах дома, словно пыль. Перебирая одежду матери, я узнавал вещи, которые помнил на ней: старые джинсы, вытертые добела и залатанные на коленях; тонкую черную куртку, которую она всегда ухитрялась носить зимой; полный мешок туфель, вложенных друг в друга подошвами наружу и так плотно сжатых, что они казались приклеенными друг к другу.

Среди воспоминаний таились и загадки – реликты жизни, о которой я практически не знал. В небольшой шкатулке для драгоценностей, среди колец и браслетов, я нашел медальон на цепочке, за крышкой которого скрывалось овальное черно-белое фото какой-то незнакомой мне женщины. Моей бабушки, наверное, – но было невозможно сказать точно, поскольку даже те части моего прошлого, которые я не предпочел намеренно забыть, успели рассыпаться в пыль. Мне пришло в голову, что после смерти матери я буду всем, что только и осталось от семьи, которую я практически не знал, и на миг все моя взрослая уверенность в себе испарилась, оставив лишь чувство потери и неопределенности.

Но самой удивительной находкой оказались фотографии, которые я нашел беспорядочно сваленными в обувную коробку, наполненную до краев. Я вывалил ее содержимое на кровать и разложил на одеяле налезающими друг на друга квадратиками мозаики. Порядка здесь не было никакого. Различные события из прошлого свободно перемешались между собой, оказавшись и сверху, и снизу; люди и места из разных веков лежали бок о бок.

Нашел я среди них и себя.

Я подобрал фотографию себя во младенчестве, лежащего на руках у матери: я тут плачу, но она, несмотря на усталый вид, вовсю улыбается. А вот я годика в три или четыре – бодро топаю по дорожке у нас во дворе, радостно ухмыляясь кому-то за пределами кадра. Вот мне шесть лет, качу на велике с боковыми колесиками. Вот школьное фото лет в восемь или девять – стрижка явно домашняя, волосы торчат клочками, щеки испещрены веснушками. Вот мой одиннадцатый день рождения: руки засунуты в карманы, рубашка висит на худеньких плечиках, словно на вешалке, – стою, неловко переминаясь, рядом с тортом, который испекла мне мать…

И она тоже была здесь.

Первым делом притянули взгляд как раз не мои детские фотки, а эти куда как более старые снимки – изображения настолько выцветшие, словно бумага, на которой они были напечатаны, стала забывать их. На одном моя мать представала еще маленькой девочкой, лежащей на траве и робко улыбающейся в объектив, подняв глаза от раскрытой перед ней книги. На другой она была чуть постарше, стояла перед каким-то незнакомым мне домом, прикрыв глаза от солнца.

Но сильнее всего меня поразили ее подростковые фотографии. Она была очень красива, и фотограф большей частью заставал ее врасплох: лицо без единой морщинки, вся жизнь перед ней, глаза сверкают, она заливисто смеется. Среди прочих я нашел постановочное групповое фото пяти ребят, сидящих на крыльце. Трое из них были мне незнакомы, но справа была моя мать, рядом с парнишкой-подростком, в котором я, вздрогнув, узнал Карла Доусона – того самого, который впоследствии женился на Айлин и стал отчимом Джеймса.

На этом фото он повернулся к ней. Руки моей матери чинно лежали на коленях, но на лице застыло невероятно довольное выражение, нечто среднее между изумлением и весельем, словно он нарочно сказал что-то из ряда вон выходящее в тот самый момент, когда фотограф нажал на спуск.

«Знаешь, твоя жизнь могла бы быть намного лучше…»

Я на секунду прикрыл глаза, а потом собрал фотографии и сложил их обратно в коробку. Мать я всегда воспринимал как некую данность – почти что театральную роль, – и было странно оказаться перед лицом факта, который давно уже должен был мне открыться: что она была человеком со своими собственными мечтами и стремлениями, который чувствовал то же самое, что и я, и у которого некогда была жизнь, не имеющая абсолютно никакого отношения ко мне.

Но ничего из этого и на йоту не приблизило меня к тому, что требовалось выяснить.

«Это прямо в доме!»

Я вышел на лестничную площадку и потер лоб. Наверное, следовало бы испытать облегчение, что ничего не нашлось, но, осуществив задуманное, я ощутил лишь тоскливое раздражение. Отсутствие свидетельств – это не свидетельство их отсутствия. Из того факта, что я ничего не обнаружил, отнюдь не вытекало, что искать было нечего: означало это лишь то, что я так и останусь в неведении, а неразгаданная загадка будет терзать меня до скончания дней.

Тишина все еще гудела.

«Ну давай же, дом, – подумал я. – Я сделал все, что мог. Пойди же мне навстречу!»

Но, естественно, дом ничего не ответил.

Окно на площадке, выходящее на задний двор с садом, смотрело прямо на лес за ним – на Сумраки, как его тут всегда называли. Я некоторое время неотрывно смотрел на вытянувшиеся ввысь деревья, образующие сплошную стену изломанной зелени чуть ли не в полнеба вышиной.

А потом поднял взгляд чуть выше. И прямо над собой увидел тонкие очертания потолочного люка.

Чердак.

Гудение в доме немного усилилось.

В своем нынешнем состоянии мать явно никак не могла подняться туда, но я совершенно не представлял, когда именно ее физическое здоровье стало ее всерьез подводить или как быстро оно ухудшалось. И хотя подобная перспектива меня ничуть не вдохновляла, чердак был единственным местом в доме, которое я пока не исследовал.

Так что я поднял руку и нажал на край люка.

Тот слегка приподнялся. Послышался слабый щелчок, и, когда я стал опускать руку, люк пошел вслед за ней вниз. Я ожидал, что меня засыплет пылью и паутиной, но этого не случилось. Пространство наверху казалось угольно-черным, и слышалось лишь легкое шуршание исходящего из него воздуха.

С обратной стороны к проему была приделана складная лестница-стремянка. Потянувшись к ней, я перевалил ее через край, а потом с лязгом разложил, уперев нижней частью в ковер. В детстве я несколько раз залезал на чердак, но когда сейчас стал взбираться наверх, металл ступенек казался куда как более хлипким и ненадежным, чем помнилось. Поднимался я с остановками, всякий раз опасливо пробуя ногой каждую из прогибающихся под моим весом перекладин.