Таков был распорядок дня, и никогда нельзя было угадать, придет Вика или нет. Однажды он нашел Вику ослепительно нагой лежащей на подоконнике. Она вся текла лунным молоком, Макс не знал, куда деться от нее — от ее голых лодыжек, в которых было даже что-то отвлеченное, — настолько совершенна иногда бывает дикая природа.

Он закрыл лицо руками, поняв вдруг, что будет значить для него ее исчезновенье.

Максиму приснилось, что найденные в океане тела — нетленны и суть результат чьего-то неудачного эксперимента по воскрешению. Сон ломает природу реальности, и оказывается, что тела все женские — и сплошь красотки. Оказывается, некая могущественная сила в нынешние эсхатологические времена решает воскресить всех легендарных красавиц, которые некогда проживали в округе. Среди этих женщин попадались не только пропавшие без вести, но и умершие в старости в своей постели записные красотки; нынче они явились в своей юной телесной ипостаси. Актрисы 1930-х годов, светские львицы канувшей эпохи, любимицы позабытых модельеров… Максим перебирает в руках снятые с тел отстиранные и выглаженные вещи — невиданные эти ткани смотрятся новенькими, будто добытыми из машины времени. И вот одна из всплывших утопленниц оказывается — это выясняется при вскрытии — без сердца. Максим сам ассистирует патологоанатому и видит, что вместо сердца — аорты крепятся к гомункулусу, к некоему сгустку мышц, наподобие пуповины. Этот сгусток напоминает эмбрион. (Здесь во сне идет перебивка, как в киножурнале, и следует примечание в рамке: «Современная нейрофизиология не способна локализовать сигналы центральной нервной системы при манипулировании испытуемым этическими категориями. Наукой высказывается предположение, что сгусток нервных волокон, которые обволакивают сердце, несет ответственность за обработку сигналов, сопровождающих нравственные эмоции».) У другой женщины никакого сгустка нет, аорта бесхитростно прямоточно смыкается с веной. И Максим отлично понимает, что это значит, но спрашивает у кого-то: «Ведь правда, такое существо в принципе не могло существовать?». «Да», — отвечают ему и куда-то ведут под руки. У него возникает догадка, что эти утопленницы — неудачный результат экспериментов по созданию тех самых гомункулусов душ, проба по воскрешению из праха. И тогда становится ясно, что Неживое в преддверии конца времен принимается экспериментировать с живой материей, приготовляется к Страшному суду. И начинает с Красоты, с воссоздания — с явления из пены Афродит…

«Здравствуй, Неживое! Здравствуй, Красота!» — бормочет Макс и просыпается весь в слезах, оттого что Вика тянет его за руку, приговаривает «Бедненький, ты мой, бедненький», — и целует его в глаза.

Максиму в то утро окончательно стало ясно, что он никогда не узнает, куда делась математика из его мозга. «Нравственные видения вытеснили научное мировоззрение, — решил он. — Наука основана на гордости, возведенной в степень тщеславия, на подспудном желании власти и преклонения: вот такие теперь у меня мысли. Но самое страшное другое. Жутко даже помыслить. Куда канул весь этот царственный мир, потреблявший столько энергии и страсти? Куда? Было ли человеческое в этой умственной энергии? Что происходит сейчас с теми наработанными связями между нейронами, со всей операционной и долговременной памятью размером с университет, какой метаморфозе они теперь подвергнуты? Чем будут заняты эти интеллектуальные пространства? Неужели добром и злом?»

Мышление Максиму было необходимо, как дыхание. Если в голове не производился смысл, ему становилось тоскливо, дрожали пальцы, и все, что было под руками, разлеталось: казнь фантиков, карандашей и скрепок. Математика была спасением, хоть он давно уже оставил чистую науку. Популяционная генетика, которой он занимался, требовала больше грубого моделирования, чем мысли. Написание алгоритмов казалось делом наживным. Смысл программы существовал лишь до тех пор, пока она не была написана. Серьездность дела мгновенно обнулялась, как только Максим добивался корректной работы алгоритма, в то время как математика всегда погружала его в стерильную сверкающую среду твердого смысла. Красота строгости царила в ней, сознание дышало ясностью. От одной мысли о возвращении он замирал, предвосхищая редкое чувство: математическая интуиция создавала в нем форму, в которой действительно могла быть отлита природа нравственности, или — хотя бы некий чувственный обелиск торжеству поступка.

Когда он размышлял в грамматических связях математического языка — в некоей стремительной структуре, пронизанной лучами интуиции, он словно бы находился внутри слепящего тумана. Так слепнешь, когда с включенным дальним светом скатываешься в низину, заполненную парной дымкой. Иногда, пробиваясь сквозь жемчужную мглу, он вдруг замечал, что тут и там в боковом зрении возникают картины, сцены из самого детства, необязательно яркие, — без всякой связи друг с другом. Это могла быть заснеженная скула лесного оврага, рассеченного лыжней, или скальный обрыв на краю затопленного карьера, или дуга морского берега, туша выброшенной штормом рыбины, тучи мушек над ней вуалью…

Однажды он понял, что размышление зряче, — когда пришлось по наитию прибегнуть к этому калейдоскопу, чтобы выудить пейзаж недавнего сна — все тогда забыл, кроме ощущения смысла, слепленного из ландшафтных складок, линий, полей поверхностных напряжений… Он погрузился в белизну и наконец увидел: заснеженная полость открытой разработки, заржавленная техника на краю котлована, сойка застыла на зубце экскаватора, языкастые синие тени, кусты как вскинутые руки, карамельный глянец наста. И вот здесь осенило, что сильные мысли — идеи математической существенности, их напряжение — составляют ландшафт, что сознание человека обладает тектоническим свойством сдавленного (чем? — нравственностью, эмоцией?) кристалла…

Напротив, моделирование успокаивало тем, что ток мыслей был похож на дерево, на расцветающий сад. Но девственность эта всегда оставалась нетронутой, никакого плодоношения, никакого празднества плодов и никакой послеурожайной бражки, никакого круговорота озимых — вечность отменяется.

Обычно Макс погружался в работу под звуки японской флейты-дзен. Она кружила и втягивала в ветви, веточки, в чистоту кружев, наполненных чистым небом. Время от времени он автоматически выходил на сайт Корнеллского университета, arxiv.org, на котором с незапамятных времен собирались все препринты по фундаментальным наукам, и просматривал бегло свою тематику, чтобы снова вернуться к проекциям генетического кода. В выходные он мог просидеть за моделированием с утра до заката, когда, опомнившись, вскакивал и перед ужином час носился по парку, будто убегая от себя, настигая, спохватываясь, ускоряясь…

Согласно законам природы, тела, притягивая свет, искривляют пространство, замедляют время. Для Максима любой контур, принадлежащий Вике, — пусть локоть и кисть руки, заложенной за голову, пусть золото щиколотки над белым носком, или волна бедра, — был настолько особым геометрическим местом линий, что — словно сложный оптический конструкт — задавал искривление мира.

Максим думал о происхождении этого явления и кое-что надумал: «Прозрачные объекты, обладающие оптической телесностью, задерживают и отклоняют пробег света в пространстве. Оптическая суть линии в том, что малая ее существенность постепенно набирает весомость в любовном скольжении взгляда. Контур притягивает в окрестность своей границы свободный пробег оптической оси, пронзающей зрачок».