меня хватает желающих поступать. Да и, честно сказать… посмотреть захотелось — как там дальше люди живут! — «и опять эта улыбка! Смерть всем бабам! — называется. Не «гагаринская», но тоже — очень хорошо он улыбается, этот сержант Ильичев!», — хотя… если совсем уж честно… С нами в Красноярске, в госпитале… в палате для командиров, конечно, лежал старший политрук Верейкис. Он был комиссаром соседнего батальона, там, на Хасане. Вот так получилось — там я и с Лукичом познакомился, он тоже на Хасане ранен был. И со старшим политруком Верейкисом.

— Это с нашим старшиной, что ли? — удивился Косов.

— Ну да, колено у него повреждено было здорово. Все боялся, что ногу отнимут. Но обошлось! Так вот… уже после выписки, отправили меня в отпуск, по ранению. Приехал я, Ваня, домой, посмотрел вокруг… И понял — не лежит у меня душа возвращаться! Ну что я там, в колхозе, делать буду? Землю пахать, да коровам хвосты крутить? Отвык как-то за два года… Да и служить мне, в общем-то, понравилось! Я там, в части и за восьмой и девятый класс выучился. А чего? У нас в части школа была для красноармейцев — учись, если не ленивый. Жены краскомов, как правило, учительницами были.

«Чего-то он жмурится, как кот, который сметану слопал! Не иначе, у какого-то краскома рога тогда выросли!».

— Во-о-т… Возвращаюсь в часть, дослуживать, и по пути встречаю старшину Захарова. А у того дела еще хлеще — списывать его собрались, по здоровью. Вот Верейкис-то и предложил сначала Лукичу, а тот уж мне — ехать в Омск. Его самого сюда заместителем комиссара училища направили. Сейчас он с семьей где-то в санатории отдыхает. Вроде бы — на днях должен вернуться. Уже — батальонный комиссар! — продолжал рассказ Ильичев.

«Во как! Это называется — землячество! Или — боевое братство, с какой стороны посмотреть!».

— Так что — рапорта мы написали, всяческие делопроизводственные процедуры прошли… и здесь! Это уже Верейкис поспособствовал…

— Степ! А вот Захаров… он что — так всю жизнь бобылем и прожил? Просто интересно… Он что, на армии женат? — «информации много не бывает!».

— Да нет… что-ты… По рассказам его… Он же не местный был. Ну — не наш, не забайкальский! Говорит — с Кубани. И в Империалистическую — как бы даже не в пластунах воевал, — ответил сержант.

— В пластунах? Ишь ты! Как слышал — это же самые «ухорезы» были! Вот бы… сойтись с ним, может каким ухваткам научит! — вслух размышлял Косов.

— Да, я тоже об этом думал. Потом… можно будет подойти. Думаю — не откажет. Так вот… как Лукич рассказывал — он сразу к большевикам пошел. А чего? Думаешь, если казак — то сразу «беляк»? Как же! Среди казаков, чтобы ты знал, больше половины тоже были — голытьба настоящая. И на Кубани выходит так было, да и у нас — примерно тоже самое. Вот казачки, особенно из тех, кто помоложе фронтовики, кто «хурдой» обрасти не успел, те в большей части к большевикам примкнули. Вот и Лукич, получается — так же. А семья у него была… Только он не рассказывал, что там произошло. Сгинули, говорит, мои все в гражданскую… и все! Толи померли от чего, то ли белые казаки в отместку пришибли… Потом, опять же по его рассказам… в госпитале у нас времени было много… лежи себе, да болтай… о том, о сем. Потом, говорил, из отпуска привез себе бабенку молодую. Да долго не прожили они — надоело ей по углам, да казармам скитаться, уехала назад. Года три, говорил, прожили. А детей у них не было. Вот так вот…

Остановившись, Ильичев закурил.

— Но Лукич-то все же — казак не промах! У него знаешь какая в госпитале кастелянша была! Уж, бабенция! — засмеялся сержант.

«Интересные у меня знакомые образовались! Что Ильичев, что Захаров. Старшина тоже видать — мужик нормальный! С такими рядом — служить можно!» — сделал для себя вывод Косов.

Вернулись они не поздно, даже еще смеркаться не начало. Умывшись, Косов покурил, наделил своих однополчан бутербродами с салом, и, дождавшись отбоя, завалился спать. Крепко, без сновидений разных, пусть и приятных, но сейчас — совершенно лишних.

А наутро, после зарядки и завтрака, они принялись таскать с разных складов и грузить в «захары» и «полуторки» различное имущество, без которого летний лагерь училища — просто не мог обойтись. Одних взводных палаток требовалось не менее пятнадцати — как для размещения личного состава, так и для обустройства медико-санитарной части, полевой бани, а кроме того — кухни, помещения для политработы и прочая, прочая, прочая… И все это — с кольями, веревками для растяжек, настилами полов.

Таскали и грузили весь день — до вечера, с перерывами на обед и ужин. Мешки с крупами и мукой, картошку, керосин и доски, и кровати, матрасы, мешки с бельем.

«Это ж какой-то… писец просто! Сколько же… этого имущества. Сейчас — все это загрузить, затянуть брезентом, чтобы дождем не замочило и пылью не забило, а потом — все это на месте — разгрузить, установить, определить по местам!».

До отбоя проваландались, до самого! Уже ближе к вечеру, начальство что-то там прикинуло, посчитало, и — направило к ним в помощь свободных от нарядов курсантов.

«А раньше это сделать было — никак невозможно? Настолько сложная задача — понять, что за день силами хозвзвода никак этого не успеть? Все-таки… армейский долбоебизм — это величина постоянная!».

Уже в потемках, еле волоча ноги, Косов добрался до кровати, и продолжая бухтеть про себя про «по пояс деревянных командиров», с наслаждением «отбился»!

Глава 3

«Подкинули» их рано — как бы еще и шести часов не было. Позевывая и подвывая зевотно, Косов отправился «на горшок», сделал все дела и только потом, немного придя в себя, посмотрел на часы.

«Блин горелый! Еще только пять часов! Совсем «сказились» товарищи командиры? На Устав хрен забили, или у нас что-то поменялось? Толком и не отдохнул — «упахались» вчера — до полного изумления!».

— Бегом, бегом! Сегодня без физзарядки! Умываемся, потом бегом в столовую, пьем