такой опасности, что лишь чудо спасло меня от могилы? О, несомненно, Небеса послали эту змею покарать…

Матильда принудила его замолчать, с веселым видом заградив его уста ладонью.

– Т-ш-ш, отче! Т-ш-ш! Тебе нельзя разговаривать.

– Тот, кто наложил этот запрет, не знал, как важны для меня предметы, о которых я хочу говорить.

– Но я знаю. И налагаю тот же запрет. Мне поручено выхаживать тебя, и ты должен исполнять мои распоряжения.

– Ты весела, Матильда!

– И у меня есть на то право. Мне только что была дарована радость, какой я не ведала прежде.

– Какая же?

– Такая, какую я должна скрывать ото всех и особенно – от тебя.

– Особенно от меня? Нет, Матильда, я настаиваю…

– Т-ш-ш, отче! Т-ш-ш! Тебе нельзя разговаривать. Но если сон бежит от тебя, может быть, сыграть тебе на арфе?

– Как? Я не знал, что ты осведомлена и в музыке.

– Ах, я играю дурно. Но тебе велено двое суток хранить молчание, и, может быть, моя музыка развлечет тебя, когда ты устанешь от размышлений. Я схожу за арфой.

Она скоро вернулась с инструментом и спросила:

– Так что же мне спеть тебе, отче? Не хочешь ли послушать балладу о Дурандарте, доблестном рыцаре, который пал в знаменитой Ронсевальской битве?

– Как угодно тебе, Матильда.

– О, не называй меня Матильдой! Называй меня Росарио, называй своим другом! Вот имена, которые мне дороги в твоих устах! Так слушай же!

Она настроила арфу и сыграла небольшую прелюдию с величайшим вкусом, доказывавшим, что она в совершенстве владеет этим инструментом. Мотив был гармоничным и грустным. Слушая, Амбросио ощутил, как рассеивается его тревога, а грудь преисполняется сладкой печалью. Внезапно Матильда заиграла по-другому. Смелым быстрым движением она извлекла из струн воинственные аккорды, а затем запела следующую балладу под простой, но мелодичный аккомпанемент.

Дурандарте и Белерма

Песнь о битве в Ронсевале

Так ужасна, так грустна!

Славны рыцарей, что пали

В том ущелье, имена.

Там и доблести зерцало,

Дурандарте был сражен.

Смерть уста ему сковала,

Но успел промолвить он:

«О Белерма! Семь уж лет я

Преданно тебе служил.

От тебя в ответ семь лет я

Лишь презренье находил.

Ныне же, едва ответный

Я огонь в тебе зажег,

Помешал мечте заветной

Сбыться беспощадный Рок.

В цвете лет, в том честь порука,

Я с улыбкой на устах

Смерть приму, и лишь разлука

С милой мне внушает страх.

Монтесинос, родич милый,

Выслушай, молю, меня,

Заклинаю дружбы силой,

Заклинаю светом дня,

Чуть мой дух покинет тело,

Сердце из моей груди

Извлеки рукою смелой

И к Белерме с ним пойди.

Скажешь ей, мои владенья

В смертный миг я ей отдал,

На нее благословенье

Вздох последний мой призвал.

За нее, скажи ей, верно

Я молитвы возносил,

Да помолится усердно

За того, кто так любил.

Монтесинос, близок час мой,

Дай на грудь твою прилечь.

Чу! Слабею, взор угас мой.

Чу! Я выронил свой меч.

Те, что провожали в битву,

Уж не свидятся со мной,

Родич, сотвори молитву

И глаза мои закрой.

Перестанет сердце биться,

Понапрасну слез не лей,

Не забудь лишь помолиться,

Родич, о душе моей.

Пусть к мольбе твоей Спаситель

Милосердно склонит слух

И в Небесную Обитель

Примет мой смиренный дух».

Встретил смолкнувший в печали

Дурандарте свой конец.

Мавры все возликовали,

Что погиб такой боец.

Горько плача, Монтесинос

Мертвые глаза закрыл,

Горько плача, Монтесинос

Для него могилу рыл.

Выполняя обещанье,

Дурандарте грудь рассек,

Чтоб Белерме дар прощальный

Отвезти, любви залог.

Монтесинос над могилой

В лютой горести стенал:

«Дурандарте, родич милый,

Кто тебе подобных знал?

Чести рыцарской зерцало,

Кроток духом, лев в бою!

Горе сердце истерзало,

Как снести мне смерть твою?

Родич, прах твой схоронивши,

Я останусь слезы лить.

Для чего тебя сразивший

Враг меня оставил жить?»

Амбросио с восхищением внимал ее пенью. Никогда он еще не слышал столь мелодичного голоса и удивлялся, что, кроме ангелов, кто-то способен изливать сердце в столь небесных звуках. Но, услаждая свой слух, он после единственного взгляда понял, что не должен подвергать такому искушению и зрение. Певица сидела в некотором отдалении от его ложа, склоняясь к арфе с грациозной непринужденностью. Капюшон был надвинут на лицо не так низко, как обычно, и открывал глазу коралловые губки, сочные, свежие, манящие, а также прелестный подбородок, где в ямочках, казалось, притаилась тысяча Купидонов. Длинный рукав ее одеяния задевал бы струны, а потому она завернула его выше локтя, обнажив безупречной красоты руку, нежная кожа которой могла бы поспорить белизною со снегом. Амбросио осмелился взглянуть на нее лишь раз. Но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы он убедился, сколь опасной была близость этого соблазнительного видения. Он закрыл глаза, но тщетно пытался изгнать образ Матильды из своих мыслей. Она все так же витала перед ним, украшенная всеми прелестями, какие могло измыслить разгоряченное воображение. Красота того, что он уже видел, стократно возрастала, а все скрытое от его взора фантазия рисовала самыми яркими красками. Но по-прежнему он помнил о своих обетах и необходимости строго следовать им. Он вступил в борьбу с желанием и содрогнулся, узрев, какая перед ним разверзалась бездна.

Матильда умолкла. Страшась ее чар, Амбросио не открыл глаз и только молил святого Франциска укрепить его в этом опасном испытании. Матильда поверила, что он спит. Она встала, тихо подошла к постели и несколько минут безмолвно смотрела на него с пристальным вниманием.

– Он спит! – произнесла она наконец тихим голосом, но аббат ясно различал каждое слово. – Теперь я могу смотреть на него, не возбуждая его неудовольствия.