К счастью, полицейские были очень сознательными и внимательными к нам. Чего не скажешь о суде, который, на первый взгляд, нисколько не интересовался той драмой, что привела тебя к самоубийству. Проводимое прокуратурой расследование ограничилось лишь ленивым допросом. Мы узнали об этом только пять месяцев спустя, когда прокурор вызвал нас к себе в начале лета, в июле 2013-го, после статьи в «Фигаро» и репортажа по третьему каналу.

Он принял нас и полчаса говорил, что в твоем деле нет ничего важного. «Прошло уже пять месяцев», – добавил он, имея в виду, что время – деньги. Очень любезно он подводил нас к мысли, что история, конечно, очень грустная, но ничего сделать нельзя. В заключение он сказал, что максимум, что можно сделать – привлечь директора колледжа к дисциплинарной ответственности. Как будто это задача суда – привлекать к дисциплинарной ответственности. Как будто они имели какое-то влияние на администрацию. Он просто попытался отвертеться от нас.

Несмотря на то что 13 ноября 2013 года наш адвокат месье Давид Пере решил, что мы должны подать жалобу против Х, предъявить гражданский иск по причине жестокости, смертельных угроз, подстрекательства к суициду, невольного убийства, неоказания помощи. Теперь же мы поняли, что прокурор стремится замять твою историю, Марион, как если бы ты не потрудилась написать письмо, объяснить своей жест. Как если бы ничего не произошло. Твоя смерть значила для них не больше чем листик, упавший с дерева. Просто трагическая случайность.

Мы протестовали: «Вы сосредоточили все внимание на жертве, но не на участниках травли!» Но он не захотел искать дальше. Я допытывалась, проводил ли он еще один допрос среди учеников, проверял ли их мобильные телефоны, поднимал смс-архивы… Никто ничего не делал.

Понимаешь, Марион, такого рода дела автоматически причисляют к несчастным случаям. Это никому неинтересно. Кроме того, это довольно неудобный несчастный случай. Виноваты подростки. Взрослые отказываются признавать ответственность. Это не касается наших детей, это не касается наших социальных институтов. Поэтому можно просто накрыть все крышкой.

Прежде чем умереть, ты открыла всем свою душу. Ты объяснила, почему ты решила уйти. Ты назвала имена. Во время расследования – как полицейского, так и нашего собственного – мы нашли в Интернете улики, свидетельствующие о том, что тебя оскорбляли накануне смерти. И суд хотел на этом остановиться?

Был назначен следователь. Он принял меня в среду 28 мая 2014-го. Я доверилась ему. Он снова потребовал беспристрастного расследования. Он с уважением отнесся к словам, которые ты оставила перед смертью. Он интересовался тобой и той драмой, которая тебя поглотила. Он понимал, насколько важно узнать все обстоятельства дела и выявить твоих обидчиков.

После той встречи с прокурором, в 2013-м, самым страшным для нас было услышать, что в твоем деле «нет ничего важного». Наша жалоба с предъявлением гражданского иска позволила нам иметь доступ к делу. Я смогла заглянуть в него только весной 2014-го. Аж через год после твоей смерти! И только тогда я смогла узнать, что сказали на допросе ученики, указанные в письме. Один из них рассказал, что накануне твоего самоубийства, когда ты была в полном замешательстве, кто-то зло пошутил: «Иди вешайся! Завтра будет на одного человека меньше».

Они сказали тебе: «Иди вешайся!» И ты сделала это, бедная моя девочка. Ты послушала этих идиотов! Знала ли ты, что ничего уже нельзя будет изменить? Понимала ли ты, какую боль причинишь тем, кто тебя так любил? Тем, кто тебя так любит. Я не могу говорить о тебе в прошедшем времени…

С сентября директор все время был на месте. Незыблемый, словно ничего не произошло. Очевидно, не понесший никакого наказания. Хотя многие преподаватели в знак протеста ушли из колледжа.

Я встретила одного из преподавателей летом. Думаю, это был конец июня, через 4 месяца после твоей смерти. Совершенно случайно! Мне позвонила няня и сказала, что твой брат неважно себя чувствует, поэтому я ушла с работы пораньше. В поезде я стояла до станции Данфер-Рошро. Когда наконец освободилось место, я оказалась рядом с человеком, погруженным в чтение газеты.

Внезапно его лицо показалось мне знакомым. Это был твой преподаватель французского, месье Н. Он вел у вас в 5-м и 6-м классах. Я просто пожирала его глазами. Я колебалась, начинать ли мне с ним беседу. У меня не было никакого желания ни рассказывать о своей жизни, ни заливаться слезами прямо в поезде. В конце концов я так и вышла, не осмелившись заговорить.

Мы прибыли на вокзал Масси-Палезо. Я решилась подойти к нему – здесь было меньше народа. Хотя бы просто поздороваться. Но поздно! Я потеряла его из виду!

Я села в автобус. Когда он тронулся с места, как думаешь, кого я увидела? Твоего преподавателя по французскому! Он сидел неподалеку от меня, через проход. На этот раз я взяла себя в руки. Я должна была с ним поговорить!

Я вышла из автобуса первой и ждала его снаружи. «Добрый день, месье, я – мама Марион». Он взглянул на меня: «Извините, я вас не узнал!» Он рассыпался в извинениях, а потом обнял меня: «Я так соболезную вам! Марион была такой хорошей!» Мы немного поговорили о тебе. «Я слышал, что ей досаждали, оскорбляли, донимали эсэмэсками… Это так?» Я подтвердила.

«Странно, – сказала я. – Вы – первый преподаватель, с которым я говорю после смерти Марион. Никто не написал нам, не принес ни слова соболезнований». Он опешил: «Как же так? Вы не получали. Наши письма?» «Какие письма? Я ничего об этом не слышала».

Он сказал: «Все преподаватели писали вам небольшие записки со словами поддержки, которые передавали директору».

«Правда? Вы писали письма? – Я принялась плакать. – Это меня ободряет. Мы думали, что всем плевать на смерть Марион. Нам было так плохо от этой мысли. Ни слова, вы понимаете?»

Он успокоил меня. Я почувствовала заметное облегчение, когда поняла, что они все не каменные. Но я была просто взбешена отношением директора, который не передал нам ничего. Месье Н. не церемонился с колледжем и попросил найти ему замену. Он сам стал жертвой слухов и мишенью для оскорблений. Он поставил в известность руководство, но не получил никакой поддержки. Ученики жаловались на него директору в случае наказаний, а тот поддерживал их. С горечью он рассказал, что некоторые ученики после твоей смерти якобы принимались плакать прямо на уроке, чтобы не работать: «О, месье, я не могу сконцентрироваться!» Они пользовались обстоятельствами, чтобы бить баклуши! Он тоже жаловался на это директору, но тот приказывал освобождать детей от занятий.

Я поблагодарила его за то, что сообщил мне о письмах от преподавателей, а он упомянул о школьном собрании в честь окончания учебного года, на которое собирается пойти. Я попросила: «Пожалуйста, скажите всем, что мы не прислали ответов с благодарностью лишь потому, что сами ничего не получили».

Вернувшись домой, я послала письмо адвокату, как обычно в случае получения новой информации. 9 июля 2013 года адвокат запросил у колледжа объяснений, но ответа долго не было.

В сентябре 2013-го, когда твоя история появилась в «Фигаро», я пришла к выводу, что журналисты, должно быть, связывались с колледжем и ректоратом и задавали им вопросы. В любом случае накануне выхода статьи мы получили письмо от директора, в котором он утверждал, что никто из преподавателей ничего ему не передавал, а мы, в свою очередь, выдвинули против него неоправданное обвинение. Это письмо было подписано 6 сентября 2013-го, но дошло до нас гораздо позже.