Мы захотели узнать все подробности. Я постаралась найти того преподавателя французского, который мне обо всем рассказал, но он уволился. Я нашла его на новом месте работы и сообщила о том, что директор все отрицает. Он уверил меня в том, что письма были. «Мы даже говорили об этом в учительской». Он подтвердил, что все знали, что тебя оскорбляли, что ты получала эсэмэски прямо на уроке и так далее. Я спросила, согласится ли он выступить свидетелем. «Я подумаю», – ответил он. Он также добавил, что позвонит мадам Л. – одной из преподавательниц, с которой он близко общался. «Я буду держать вас в курсе дела». И все, никаких новостей!

Однажды одна из родительниц сказала мне: «Вы пытались контактировать с месье Н. Мадам Л. пришла к нему в колледж и разубедила его говорить». Эта дама постаралась мне помочь, передав мне разговор одного или двух преподавателей, пожелавших остаться неизвестными. Ты знаешь, колледж – это просто круговая порука. Никто не хочет говорить.

Эта новость меня обеспокоила. Я позвонила месье Н. как ни в чем не бывало. Был канун Рождества. Он был со мной очень любезен: «Я представляю, как вам тяжело». Я напомнила ему о просьбе выступить свидетелем и рассказать о письмах преподавателей, которые не были переданы нам дирекцией колледжа. К моему большому удивлению, он постарался увильнуть от ответа: «Мм, на самом деле не было никаких писем». На вокзале он говорил обратное! И потом, во время одного из телефонных разговоров. «Я не понимаю. Вы ведь два раза говорили мне об этих письмах. А теперь утверждаете, что ничего не было?»

Когда я спросила, общался ли он с мадам Л., он пробормотал: «Да, мы говорили. Но никаких писем не было. Если люди не контактировали с вами, так это потому, что вы сами сказали директору, что не хотите этого». Я была подавлена. Конечно, я правда сказала директору, что не хочу общаться с ним лично, но эти слова были произнесены в состоянии шока! «Так вы не будете свидетелем?» Он сказал, что нет. А если из суда придет повестка с приглашением? «Посмотрим».

Уставшая от всего этого, я спросила, почему никто не хочет выступать свидетелем: «Преподаватели дали обязательство хранить молчание? Но вас ведь уже не могут уволить. Вы ничем не рискуете». Он чистосердечно объяснил мне, что его положение зависит от его слов.

Если критично оценить эту ситуацию, возможно, я вела себя не так уж дипломатично, но обстановка вокруг нас царила действительно весьма странная.

Через 3 или 4 недели после твоей смерти я поехала к флористу в Брии-су-Форж. Обычно я избегала этого тяжелого для меня маршрута, отправляясь сразу прямиком к владельцу рассадника. Но в тот день, утром в четверг, я ехала мимо колледжа в центр. Паркуясь, я заметила Дамьена, Кевина, Майлис, Манон, Надю… Короче, всех, кого ты перечислила в письме.

Они толпились в закоулке, в ста метрах от колледжа, где подростки обычно собираются, чтобы покурить. Это крытое углубление с каменными стенами, которое называют «умывальником». Оттуда хорошо видно главный вход в колледж, и наоборот. Как я должна была отреагировать, увидев всю эту банду, которая заставляла тебя страдать? Черт возьми! Я припарковалась и вышла из машины. Я застала их за курением гашиша. Один из них быстро спрятал наркотик.

«У вас все в порядке?» Когда я появилась с этим вопросом на устах, ребята настолько удивились, что так и застыли с сигаретами в руках. Но они вовсе не смутились. Дамьен бросил: «Мадам, вы должны уйти, здесь ведь неподалеку полиция». Я повторила: «Ах, здесь неподалеку полиция?». Невозмутимо, твой «товарищ» резко выпалил: «Вы не имеете права здесь находиться!» Ошеломленная, я снова сказала: «Значит, я не имею права?»

Все глядели на меня исподлобья. Я не верила ни своим ушам, ни своим глазам. «Но у меня есть право говорить с вами, не так ли? – сказала я настойчиво. Особенно с тобой, Кевин, ведь я знаю тебя с детского сада!» Затем я обратилась к одной из девочек: «А ты, Надя, ты знаешь, кто я? Мать дуры и изгойки». Майлис вся покраснела. Я решила их окончательно добить: «Почему для вас это такая проблема – поговорить со мной?»

Дамьен с угрожающим видом потряс своим телефоном: «Я вызову полицию! Вы не имеете права здесь находиться! Вы не имеете права приближаться!» И это говорили мне ребята, которые тайком курили гашиш… Какая путаница творилась в их головах!

«Хорошо, я буду стоять на месте, если я не имею права приближаться. Звони в полицию, я их подожду».

Представь, каково мне было увидеть, как они смеялись в закоулке, а потом быть встреченной ими так, словно я была врагом № 1? Если они чувствовали себя виновными, почему они не сказали мне каких-то слов извинений? Это был первый раз, когда я встретила их после твоей смерти.

Затем один из подростков взял телефон и набрал номер. Конечно, он позвонил не в полицию, а своей матери, я полагаю. Я услышала: «Тут перед нами мама Марион». Она спросила, где он. От ответил, что возле «умывальника». Не знаю, что ответила мама, он же сменил тон: «Нет-нет, конечно, я вернусь к 11.00». Как я поняла, в то время они должны были находиться в колледже. Он закончил разговор и повесил трубку.

«Итак, ты позвонишь в полицию? Мы подождем их», – снова спросила я. Но он поднялся и ушел. Остальные бросали на меня недоброжелательные взгляды: «Мадам, вы не должны быть здесь, вы не должны этого делать». Они хотели избавиться от меня точно так же, как ранее хотели избавиться от тебя. Мне было все труднее сохранять спокойствие. Перед моими глазами промелькнули все угрозы, которыми тебя осыпала эта группа. Например: «Мы выколем тебе глаза»…

Я расставила все точки над «и»: «Я имею такое же право быть здесь, как и вы. Я имею право здесь ходить. Моя дочь мертва, я иду купить ей цветов. А вы говорите, что я тоже должна уйти?»

Я сходила к флористу, а затем отправила письма в полицию и адвокату, в которых рассказала обо всем, что произошло. Я объяснила полицейским, что этот мальчишка пытался мне угрожать. Маленькая банда вернулась в колледж в слезах, с жалобами на меня.

В январе, почти через год после твоей смерти, мэр нашего города выступил с замечательной инициативой. Он настаивал на том, чтобы мы с твоим отцом приняли участие в церемонии приветствия мэра в Вогриньезе. Я не хотела идти туда, где будет столько народа, но я понимала, что он настаивает. Я пришла. Он долго говорил. О тебе, о нас, о том, что ему кажется очень жалким тот факт, что столько людей повернулись к нам спиной. «В трудные моменты, – продолжал он, – нужно быть солидарными, поддерживать друг друга». Я была настолько поражена, что плохо помню его слова. Это была хорошая речь, очень сильная.

Во время этой речи муниципальная советница, которая работала в колледже (та, что умоляла «не обвинять» учебное учреждение), достала телефон и все записала. Затем она дала прослушать запись директору, который подал жалобу против мэра за клевету.

Ты понимаешь, насколько странное это ощущение – столько месяцев противостоять людям, у которых не находится ни одного вежливого слова для нас, ни одного соболезнования? Неужели это так плохо – хотеть знать правду о смерти нашего ребенка, тринадцатилетней девочки? Почему все не реагировали, как мэр, который понял нашу боль? Почему мир взрослых не разделял наше неистовое желание познать, насколько это возможно, тайну ужасного самоубийства?