— Они к тебе приставали? — Я похолодела.

— Что ты! Просто пили и беседовали. Настя! Ты хочешь быстро и ясно: икс, плюс игрек, минус зэт… Суть тебе подавай. Но мы, не Ковалевские, так не можем.

— Извини, рассказывай.

Про себя я с благодарностью отметила: Маша сказала Ковалевская, а не Кобалевская.

Машка лежала на верхней полке, закатившись к стенке. Внизу выпивали мужчины в военной форме. Они называли себя комиссарами. А были политработниками — второе Машкино откровение: мужественное слово «комиссар» обозначало — «политработник», как «сельхозработник». Одни пашут на ниве, на колхозном поле, другие — бороздят мозги, выходит. Комиссары-замполиты ехали с совещания, проводившегося в Москве. На какое-то время Маша, обдумывая новые понятия, отключилась от разговора. Снова прислушалась, когда кто-то из них повысил голос:

— Привожу пример. Замначальника колонии привозит жену. Божий одуванчик, Золушка, из кружев сделана. И она ему! Все знают! Каждое утро поднос в кровать. На подносе — чашка кофе, пончик или там горячий бутерброд. И вазочка! Обязательно маленькая вазочка, в которой цветок. Специально на подоконнике выращивала, каждый день розочку в вазочку. Розочку — в вазочку! На подносик, в постельку. Этому хрену, который до свадьбы не поимел только семидесятилетнюю тещу начальника. И после женитьбы! Регулярно в госпиталь бегал, когда сестричек на практику прислали. А она ему: розочку — в вазочку!

— Твои действия? — спросил другой голос.

— Вызвал Золушку, раскрыл ей объективную картину.

— Скотина!

— Попрошу в выражениях! Мы, коммунисты, всегда должны стоять за правду!

— И кого ты своей правдой счастливее сделал?

Маша перепугалась, что военные станут драться.

Но они только кричали друг на друга, ругались, забыв, что ребенок на верхней полке, кто-то сходил за дополнительной выпивкой в вагон-ресторан. А потом они дико храпели на три голоса, не давая Машке уснуть.

Она ворочалась и пыталась понять, кто прав, — тот, кто Золушке глаза открыл, или комиссар, который правдолюбца скотиной назвал.

И еще много лет, время от времени, возвращаясь к их спору, Маша искала ответ. Ей очень не хотелось бы оказаться на месте слепой Золушки, но и чудовищную боль нельзя человеку причинять. Даже хирурги во время спасительной операции не режут скальпелем тело, пока человеку не дали наркоз.

— Нашла ответ? — спросила я.

— Нет, не нашла.

— Хотя все элементарно. Есть черное и белое, неправда в красивых одежках и правда в голом виде.

— В одежках — симпатичнее, а голые… Ты помнишь, как мы впервые увидели голых?

— В бане? Тебе было десять а мне восемь. Жуть.

В петрозаводском доме отключили воду, и нас повели мыться в городскую баню. Конечно, мы не раз бывали на пляжах, но купальники, узкие полоски материи, отлично, как оказалось, маскируют тело. Мы с Маней в общей мыльной пережили стресс: десятки голых женщин! Отнюдь не Венеры, напротив. Тут и сям висячие груди, складки на боках, сплывшие животы и под ними темные кустики волос. Эти кустики были особенно отвратительными — мы не знали, что у женщин там подобное вырастает. Конечно, мелькали и стройные девушки, и шклявые девчонки нашего возраста, но они терялись в массе безобразных голых фигур, каких не увидишь на картинах художников. Говоря взрослым, а не тогдашним детским языком, мы получили эстетический шок. Помню, я подумала, что животные гораздо симпатичнее людей, хотя и не носят платья. А Маня разревелась в голос — от неожиданного и острого разочарования. Моющиеся женщины сновали с тазиками от больших кранов к мраморным лавкам, терли друг другу спины, шутили-похохатывалии, были возбужденно радостными, точно не в бане находились, а на празднике. Хотя им следовало глянуть в зеркало и умереть от ужаса. Мы боялись посмотреть на мою маму, которую никогда не видели голой (в купальнике — не считается). И у нее тоже кустик? Мама буквально волоком тащила нас по скользкому полу, велела брать тазики, окатывать кипятком лавки. Мама здоровалась с кем-то, в ком невозможно было узнать соседку, полную, добрую… когда в одежде.

— Первый раз моются? — спросила соседка.

— Впервые в бане, — ответила мама. И велела нам охранять лавку: — Маша с одного торца, стой тут, перестань плакать! Настя, ты с другой стороны! Что ты окаменела? Это обычные женщины. Говорите всем, что занято. Видите, сколько народу.

— Полгорода без воды, — подтвердила соседка. — Что, девчонки, не понравились вам бабы в натуральном виде? Привыкайте. Сами такими станете. А в мужском отделении, думаете, сплошь красавцы? Как же! Аполлоны. У них, брюхатых, еще между ног болтается…

Подоспевшая с тазиком кипятка мама попросила соседку не развивать тему. Окатила лавку, расстелила клеенку, принесенную из дома, усадила нас. Поняв, что и под дулом пистолета не заставишь нас передвигаться по мыльне, сама принесла тазики с теплой водой. И мыла нас по очереди. С непонятным ожесточением — сильно терла мочалкой спину, дергала волосы, вспенивая шампунь.

Ойкнув, я возмутилась:

— Мам, ты чего? Больно же!

— Терпи. Как вам не стыдно? — злым шепотом спрашивала мама. — Смотреть на взрослых женщин точно на уродов! Это не кунсткамера. Приятно старушке, что вы таращитесь на нее брезгливо? Марш под душ и на выход.

Одеваясь, мы снова увидели соседку — в платье, привычно добрую и острую на язык, жизнь вернулась на свой круг.

— И меня теперь, — усмехнулась Маня, — нагишом увидит дочка или какая-нибудь девчонка — испугается.

— Если еще пять-семь килограмм наберешь, — успокоила я. — Тогда в нудисты всей семьей подашься.

— Вот это — не про нас.

— Как меняется представление о прекрасном теле. Знаешь, еще до операции мне дали вредный совет — ходить в парилку, распаривать хрящи в позвоночнике. Глупость, но я тогда хваталась за любую возможность, лишь бы не операция. И вот как-то в парилке отсидела до полного не могу, добрела до двери, пытаюсь открыть, дергаю ручку — не поддается. Я двумя руками рву — ни с места. Умираю, круги синие перед глазами, а дверь не открывается. И тут с верхней полки спускается женщина… Брунгильда! Высокая, мощная, атлетичная. Отстранила меня и, одной рукой легко дернув за ручку, выпустила на свободу. Я приползла, задыхаясь, на диванчик и подумала, что никогда не видела женщины красивее. Тут не благодарность даже во мне говорила, а подлинное восхищение красивым телом, женственным и сильным одновременно.

— У Ольги тоже физическая сила — будь здоров. Мы как-то картошку копали у моей свекрови в деревне. Морозы ранние обещали, надо было срочно урожай собрать, а мужья, как назло, не могли вырваться. И Ольга мешки таскала, самую тяжелую работу на себя взяла. Я с ног валилась, а она, пока последний мешок не приволокла, не остановилась.

— Ага, возвращаемся к нашим баранам, к Ольге и Леше. Бараны — это образно, ничего личного.