— Хм… Что бы это могло значить?

Алланазар же, то ли досадуя, что ему не дали выспаться, то ли оттого, что ему не нравилась пьеса, не упускал случая поддеть Алты:

— Что за бред ты мне читаешь?..

Алты пропускал его колкости мимо ушей. Он настолько увлекся чтением, что не заметил, как Алланазар снова начал клевать носом. Долг дружбы повелевал дослушать пьесу Алты до конца. Но Алланазар ничего не мог с собой поделать, он с тоской поглядывал на смятую, наверно, еще теплую постель и в душе проклинал Алты за его драматургические опыты.

Когда Алты отложил рукопись, солнце только еще всходило. Но на лице юного драматурга словно играли его лучи. Правда, эта внутренняя озаренность быстро сменилась чувством тревоги, он вопросительно взглянул на друга: «Ну, как, драматург я или нет?» Алланазар сидел молча, со смеженными веками, чуть посапывая. Алты помрачнел:

— Алланазар! Тебе что, не по душе пришлась моя «Аннагуль»?

— Как? «Аннагуль»? — встрепенувшись, переспросил Алланазар.

— Ну да.

— Вот и чудесно!

— Что — чудесно?

— А то, — сонно, с натужной иронией мямлил Алланазар, — что, с одной стороны, мы, значит, имеем цветок[24], а с другой стороны — соловья.

— Откуда ты взял соловья?

— Как — откуда? Пьеса — цветок, а соловей — автор.

— Оставь свои шуточки при себе. Говори, получилась пьеса или нет?

Алланазар принялся на все лады расхваливать и пьесу и автора. Ему вовсе не хотелось ни огорчать друга, ни отбивать у него охоту к творчеству.

— Чудак ты, Алты! Ну что кипятишься? Ты молодец, ей-богу, молодец! Пьеса отличная! Это я даже сквозь сон понял.

Алты посмотрел на него с подозрением: уж больно стремителен был этот переход от вялого равнодушия к безудержным восторгам. А тот продолжал разливаться:

— Видишь, солнце поднимается?.. А я считаю, оно уже взошло. Взошло новое светило на драматургическом горизонте!

Алты под напором этих похвал даже растерялся:

— Так ты думаешь… из меня выйдет толк?

— Да будь я режиссером, я поставил бы твою пьесу без единой поправки!

Алты понимал, что Алланазар, движимый чувством дружбы, хватил через край. И все же в его груди разлилось сладкое тепло. Он хлопнул себя по бедрам и подпрыгнул на стуле:

— Ай, Алты Карли! Слышал? Ты молодец!

Алланазар протянул ему руку:

— Поздравляю, дружище!

Алты не стал пускаться в более подробные расспросы о своей пьесе. Уж наверняка при внимательном разборе Алланазар нашел бы в ней уйму недостатков, а Алты не хотелось, чтобы ему в самом начале полета подрезали и без того слабые крылья. Он вскочил с места, торопливо проговорил:

— Спасибо, друг! Я сейчас заварю тебе тако-ой чай! — и помчался за кипятком.

Алты сгорал от желания показать свою пьесу любимому учителю, поделиться с ним своей радостью, послушать его замечания и советы, но у него не хватило на это решимости, и при встрече с Гусейном Джавидом Алты лишь сообщил, что пробует свои силы в драматургии. Писатель одобрительно, ласково потрепал его по плечу:

— Машалла, сынок, машалла![25] Я верю в тебя, есть в тебе искра божья. Будешь стараться — из тебя обязательно выйдет драматург.

Эти ободряющие слова учителя окрылили Алты.

Алты часто бывал в театре. Больше всего волновали его пьесы «Шейх Сенан» Г. Джавида, «Ревизор» Гоголя, «Гамлет» Шекспира. Они учили юношу жизненной правде. Алты благоговел перед такими известными азербайджанскими артистами, как Абба́с Мирза́ Шари́фзаде́, Марзия́-хану́м, они словно бы сливались с героями, которых играли. После спектакля Алты поджидал у выхода Аббаса Мирзу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него вблизи. А иногда украдкой шел за ним до самого дома. Даже дождь не мог прогнать Алты от театра; в ненастные вечера он промокал до нитки.

Как-то, когда Алты дома снимал с себя насквозь вымокшую одежду, Алланазар воскликнул:

— Про́сто удивительно!

Алты ощетинился:

— Что тебя удивляет?

— Раньше парни влюблялись в девушек. А теперь…

— Тебя это не касается!

— Возможно. Но все-таки я на твоем месте приударил бы за какой-нибудь красавицей.

— Я не для этого приехал в Баку.

Алланазар лукаво прищурился:

— Ой ли? А по-моему, тебя хватает и на театр, и на прекрасных пери. Где это ты вчера порвал брюки? Уж не перелезал ли через чей-то забор?

Алты густо покраснел:

— Не твое дело!

— Как это не мое? Брюки-то мои! Ах, Алты, не жалеешь ты мой выходной костюм! — Он вдруг грозно нахмурился и, подступая к Алты, приказал: — А ну, отдавай брюки! Моя очередь их носить.

Алты повертел у него под носом кулаком:

— Вот тебе твои брюки! Видал?

— Ах, так?

Алланазар бросился на Алты, тот, увернувшись, припустился от друга вокруг стола.

Аббас Мирза, которому поклонялся Алты, был тщедушный, всегда какой-то усталый; он ходил, — опустив голову, бормоча что-то про себя. На улице артист совсем не походил ни на. Гамлета, ни на Шейха. А на сцене преображался, Алты даже казалось, что он делался выше ростом. И юноша, как клятву, тихо шептал:

— Я буду артистом! Таким, как Аббас Мирза!

Вернувшись из театра, Алты до поздней ночи расхаживал по комнате, повторяя монологи из пьес, в которых выступал Аббас Мирза, с интонациями и жестами, перенятыми у любимого артиста. Алланазар, когда ему это надоедало, ворчал:

— Эй, Аббас Мирза, хватит! Всему должен быть предел.

— А я бы и до утра репетировал, если бы утром не идти на занятия.

— Э, что ты не выспишься — не беда! Как бы вот не свихнулся.

Алты с сожалением смотрел на друга.

— Эх, ты, бубнишь одно и то же! Выдал бы что-нибудь поинтересней. Ну, к примеру, сказал бы: «Алты, я все больше убеждаюсь, что ты будешь знаменитым артистом».

— Ладно. Будешь. Если только до этого не спятишь.

— С таким другом, как ты, мне ничего не страшно!

— Тогда ложись спать. Великий артист!

Но на Алты не действовала его ирония, он верил в свою счастливую звезду.

18

Студентов Бакинского театрального техникума иногда посылали в Москву, чтобы они знакомились с театральной жизнью столицы.

Москва сразу же покорила Алты. Он с трепетным благоговением смотрел на зубчатую кремлевскую стену, овеянную легендами и тайнами, на сверкавшие из-за нее золотые церковные маковки, ему казалось, что это гордо и остро поблескивают глаза мастеров, создавших архитектурное чудо — Московский Кремль. У Алты замирало сердце, когда взгляд его задерживался на высоких окнах прославленного на весь мир здания, чудилось, что в одном из них вот-вот появится Ленин…

Сердцу Алты стал дорог каждый уголок священного города, каждый кирпич его домов, каждый камень его мостовых. Он