В краю, где от минувших веков не уцелело ничего, Меева, казалось, хранила глубокую внутреннюю связь с полинезийским прошлым. Она могла часами рассказывать Кону легенды об островах и атоллах, о духах воды, уничтоженных богом Таароа, и о пяти лунах с человеческими лицами, которые наводили на людей порчу и покровительствовали лишь горстке избранных. Она рассказывала, как Таароа победил эти луны и сбросил их с неба — так возникли острова Бора-Бора, Энаоа, Хуахине, Раиатеа и Тубуаи. Она описывала Таароа и его воинов подробно и обстоятельно, как если бы переспала и с ними тоже, или как могли бы их описывать попаа, которые изучали прошлое Океании по работам Вильгельма Брандта.

Кон понял, что ему страшно повезло. Рядом с Меевой он ощущал себя ближе к первозданному миру и к тому, кем он был, как писал Йейтс, до начала времен.

У нее был мягкий глубокий голос и гортанный выговор жителей Туамоту, чем-то удивительно напоминавший скандинавский или немецкий акцент. Ее отец, вождь одного из островов, зачал ее в шестьдесят лет, причем, как уверяла Меева, не без помощи утренней луны, той, что на рассвете, перед тем как угаснуть, дарит пробуждающемуся человеку особую силу, и тогда все, за что он берется, получается наилучшим образом. Мать преподнесла ее в дар своим друзьям с острова Рароиа, согласно древнему полинезийскому обычаю дарить новорожденных детей тем, кто хочет иметь сына или дочь, не связанных с ними кровными узами, чтобы крепче их любить.

Меева перебралась на Таити, потому что ей «надоело есть одну рыбу». Кон утверждал, будто терпеть не может фольклор, идолов, народные предания, мифы, превращенные в метафизический суррогат для оболваненных простаков, у которых отняли истинное наследие предков. Однако Мееву он мог слушать бесконечно. Правда, как он говорил, исключительно потому, что ее голос затрагивал в нем самое чувствительное место.

— Кон!

— А?

Он любил ощущать щекой, губами ее живот. Любил тихонько мять ей грудь, хотя причислял себя к разряду мужчин, которых больше интересует тыл, нежели фасад. Любил лежать, как сейчас, лицом на ее животе, подложив ей руки под попку. Это было нечто теплое и добротное. Нечто весомое и земное. Исцеление от тоски. Грудь тоже, разумеется, вещь прекрасная — накрыть ладонью сосок, ощутить под пальцами его нежную острую мордочку, — но в самой этой нежности, уязвимости таилась некая эфемерность, тогда как красивый зад, крепко обхваченный обеими ладонями, вызывал ощущение надежности и долговечности. Наконец-то держишь в руках что-то реальное.

— Кон, почему ты никогда не рисуешь?

— Я занимаюсь абстрактным искусством, тебе не понять.

— Знаешь, иногда мне кажется, что ты от меня что-то скрываешь.

Горячий живот под его щекой вздымался и опускался, вопрос о душе выглядел неуместно.

Это был такой же миф, как история про бога Таароа и пять лун, сброшенных в воду и превратившихся в острова.

— Кон, остановись…

Он не смог удержаться. Все было слишком близко, совсем рядом с его губами.

Меева еще вздрагивала, когда Кон, подняв голову, увидел группу туристов, осторожно спускавшихся по тропе среди пальм. Их всюду возили на автобусе, по время от времени давали пройти сотню метров пешком, чтобы они почувствовали вкус приключения. Особенно уродливо выглядели даже не мужчины в шортах до колен и коротких носочках, а седовласые матроны в темных очках и ярких цветастых парео.

— Ну всё. Пошли работать!

Водопад шумел метрах в двадцати. Можно было не торопиться, но Меева еще хотела искупаться. Кон надел штаны, голубую сорочку и фуражку, предварительно изваляв их в пыли, чтобы они не выглядели слишком чистыми.

— Давай быстрей!

Она стояла в воде по пояс среди камней.

— А что я там должна делать?

— Ну, Меева! Я же показывал тебе картину двадцать раз!

— Мне надо надеть парео?

— Конечно, как у Гогена.

Он бросил ей парео, красное с белыми цветами. На картине парео было белое и надето на мальчика. Но Бизьен не хотел полного сходства, чтобы сцена не выглядела нарочито. Туристы должны случайно набрести на живую картину во время горной прогулки. Тогда впечатление будет более ярким. Мееве полагалось пятьдесят франков за сеанс.

— Так, залезай вон на ту скалу и пей из водопада.

— Я разобьюсь.

— Да нет, они сделали там цементные ступени, специально для тебя.

Она вскарабкалась наверх и склонилась к водопаду. Кон не мог не признать, что это красиво. Слева огромный лист папоротника, справа водопад, таитянка, пьющая воду…

Он сел на камень, достал бутылку вина, поднес к губам. За его спиной защелкали фотоаппараты и раздался голос Пуччони, долдонившего заученный текст:

— Гоген любил писать женщин с пышными формами, символизировавшими в его глазах плоды земной природы…

Кон повернулся к туристам в профиль, чтобы дать им возможность запечатлеть на память «бродягу с южных островов». Он подумал, что при его конкистадорской внешности он, сидя на камне, должен напоминать Прометея. К несчастью, он был как выжатый лимон. Даже когда туристы ушли и Меева к нему вернулась, у него не хватило сил протянуть руку к священному огню.

Кон шагал через банановую плантацию, время от времени поглядывая на гору, которую Основоположник писал с такой всепожирающей страстью, что оставалось только удивляться, как она уцелела.

Скоро он услышал шум воды и увидел среди папай соломенную хижину. Кон не любил папайи: их раздутые тяжелые плоды выглядели непропорционально громоздкими по сравнению с самим деревом и наводили на мысль о слоновой болезни. Зато он питал слабость к кокосовым пальмам и мапе, чьи изящные колоннады, казалось, еще выше поднимали небесный купол. Хотя Океан скрывали холмы, свет, как и всё на Таити, был пронизан присутствием моря — на любой пейзаж он переносил изумрудно-зеленые, светло-желтые и прозрачно-голубые оттенки лагун. Кон прошел по аллейке, которая вела к хижине между двумя стенами орхидей — они обвивались вокруг стволов мапе, словно змеи, превращенные богами в цветы за то, что помогли Адаму и Еве вкусить запретный плод счастья.

Перед хижиной сидел по-турецки совершенно голый Рене Ле Гофф, держа насаженную на прутик рыбину и поджаривая ее над костром. Рядом сидела на корточках его вахинэ Таймаха в бело-голубом парео и кормила новорожденного младенца, которого мечтали заполучить лучшие семьи Таити. Кон не раз задумывался о том, откуда идет полинезийская традиция усыновлять чужих детей и дарить своих незнакомым людям. Поначалу, вероятно, это делалось, чтобы избежать вырождения на отрезанных от мира островах, где все так или иначе состояли в кровном родстве. А может быть, это шло от каких-то древних ритуалов, требовавших убийства собственного ребенка. Отдавая своих детей и забирая себе чужих, матери могли, в некотором смысле, легально нарушать это повеление.