— Ты не можешь подкинуть мне немного денег. Кон? — спросила Таймаха. — Уже три дня Рене не приносит домой ничего, кроме рыбы. А врач сказал, что мне нужно есть мясо и пирожки.

Кон задумался. На острове был один немец, которого он еще не использовал. Он жил в самой красивой вилле Пунаауиа. Как за него взяться, Кон пока не знал и решил действовать по ситуации.

— Ладно, поглядим. Мне нужен час или два, и я ничего не обещаю. Но попробую!

Он вернулся к дороге и сел на оставленный там мотоцикл. До города было не больше десяти километров, но по пути еще предстояло забрать Мееву, которая навещала подругу фью. Эта подруга уже недели две была фью, потому что ее попаа уехал назад в Европу, а она все еще не нашла ему замены. Она умирала от любви.

Меева ждала его у обочины, возле китайского магазинчика, где Кон назначил ей встречу. Она была в джинсах, и Кона это шокировало: таитянка в джинсах! Такое должно быть запрещено законом.

Они доехали до пляжа. Кон остановил мотоцикл на седьмом километре и углубился в пальмовую рощу с мягким песком, по которому так приятно было ступать. Вилла, арендованная немцем, виднелась сквозь стволы пальм во всей своей белоснежной красе.

— Подожди меня здесь.

— Что ты собираешься делать?

— Пока не знаю. Возьму его в оборот. Таймахе нужны деньги.

Он разделся, оставил одежду Мееве. Затем бросился голышом на землю и принялся кататься по песку, пока не извалялся так, что стал похож на пещерного жителя, выползшего наружу в надежде поймать ящерицу или отыскать черепашье яйцо.

— Кон, что ты задумал?

— Не твое дело.

Он оставил ее под пальмой и перелез через ограду.

По другую сторону лагуны кокосовые пальмы плантации Джапи склонялись к желтозеленой воде, словно застыв навеки в позе безутешного горя: они напоминали Кону изображения скорбящей Богоматери или плакальщиц античного хора и окружали остров печалью, которая особенно остро ощущалась в предвечерний час. Но Кон давно и бесповоротно вступил в ту фазу исторического сознания, когда взгляд, случайно упавший на трещины в камне, непроизвольно видит в их рисунке карту Вьетнама или всей Азии и уже не может, подняв глаза к луне, не опознать в ней мгновенно лицо Мао Цзэдуна.

Дом, выстроенный швейцарским архитектором и считавшийся самым современным зданием на всем острове, был окружен лужайками с безукоризненно ухоженным газоном — для Таити случай редчайший. Газон начинался от самой лагуны, что было настоящим садоводческим подвигом. Посреди всей этой образцово-показательной зелени сидел в шезлонге элегантный господин с явно спокойной совестью и услаждал свой взор красотой морских далей.

Кон облизнулся. Мерзавец! Думает, удрал на край света и никто его теперь не найдет… Ничего, сейчас узнает, что таким, как он, не уйти от расплаты.

Садовник поливал цветы. Это был некто Мухуу, по прозвищу Попаул, он знал Кона, и у него мгновенно сработал защитный рефлекс, как непроизвольно срабатывал у всех, кто хоть раз имел с Коном дело. Садовник бросил шланг для поливки и кинулся наперерез.

— Что тебе тут надо, да еще в чем мать родила?

— Твой хозяин хочет купить у меня картину.

— Да? Ну, ладно. Только смотри, без глупостей!

Кон направился к своей жертве, упражняясь на ходу в изображении нервных тиков: главное — не переборщить, чтоб выглядело правдоподобно и вызывало сочувствие. Наконец он избрал одновременное подергивание правого плеча, глаза и уголка губ, сопровождавшееся взвизгиванием, похожим на крик мангуста. Именно этот душераздирающий писк и привлек внимание хозяина.

Немец поднял глаза и увидел перед собой нечто вроде гуру из Бенареса, абсолютно голого, облепленного песком и корчащегося в нервных судорогах. Он непроизвольно встал, причем не без некоторой почтительности, безошибочно опознав в этой наготе, судорогах, блуждающем взоре и черной бороде признаки святости.

— Извините, что я вас…

Три крика мангуста, страшный тик, лицо, исказившееся словно от удара электрического тока. В порыве вдохновения Кон решил добавить еще и легкое заикание.

— … что я вас… п-п-п-потревожил…

Кон с облегчением понял, что немец достаточно стар, чтобы хорошо знать историю. Седые волосы, чуткое лицо, слегка печальное, отнюдь не отталкивающее. Кон любил иметь дело с чувствительными натурами. Во-первых, это было выгоднее, во-вторых, ему казалось, что таким образом он сводит счеты с самим собой.

— Мы соседи… Я живу неподалеку, в пещере… Когда я узнал, что вы приехали…

Он на время прекратил корчи — в целях экономии боеприпасов.

— Вы… вы меня помните?

— Мне, право, неловко, но я не…

— Разрешите я напомню, меня зовут Кон, Моисей Кон, сын Лейбы Кона.

— Мартин Грутт, из Мюнхена. Очень приятно.

— Вы меня забыли, — прошептал Кон.

Немец выглядел слегка растерянным. Неудивительно, подумал Кон. Двенадцать тысяч километров на самолете, и кажется, будто все эти ужасы остались где-то в другом мире…

— Мне очень жаль, но… Фамилия как будто знакомая, и все же…

Океан вокруг рифа так хохотал, что Кон испугался, как бы старый сообщник его случайно не выдал.

— Я догадывался, что мое имя ничего вам не скажет, особенно теперь, когда прошло столько лет… И однако… Кон… Может, вы вспомните… «Дневник Анны Франк» и все, что с этим связано… Варшавское гетто… Нет? Вам это ничего не говорит? Хо… Хо… Холокост…

Череда судорог, три взвизга, конвульсивное подергивание плеча и головы… Немецкий попаа стоял, держа под мышкой «Зачарованные острова» Гонсалве. Цезальпинии соединяли над ним ветви с красными цветами, а за остроконечными панданусами бродил по пляжу Океан, мирно перекатывая белые полукружия.

— Когда я узнал, что вы приехали… я сказал себе: Кон, пора. Ты должен явиться… На регистрацию, как положено…

Панический взгляд расширенных глаз… Стремясь к совершенству образа, Кон подумал о Теллере, отце термоядерной бомбы, чтобы по коже побежали мурашки. Но было слишком жарко, пришлось удовольствоваться легкой пеной у рта — в искусстве Кон был за реализм.

— Двадцать пять лет я питался одними бананами, зарылся в землю, как крот… Но сумел продержаться, не дался нацистам… а все мои родные — сестра, отец, мать, братья… все в Освенциме…

Тут Коном овладело что-то вроде пляски святого Витта.

— Освенцим! Освенцим! Освенцим!

Глаза его наполнились таким неописуемым ужасом, что немец увидел в них сразу все шесть миллионов еврейских трупов. Среди цветов слышалось томное воркованье горлиц. На Таити было мало птиц, и Бизьен решил завезти сюда этих чувственных пташек, чьи нежные излияния так хорошо сочетались с представлениями о любви в эдеме.