Велимудра со свету сживёт, так и вас, чтоб не болтали. Тихо всё обставит, никто и не прознает, некому будет правду рассказать, ежели вдруг отыщется кто до правды охочий.

Он вздохнул и покачал головой. Уперев левую руку в бок, правой почесал в затылке.

— Да и волшба эта из него, должно, силы тянет. Може, ему сподручнее нас порешить, нежели чаровать да в границах удерживать. Так что с Василием я согласен: или теперь супротив Казимира выступим, или поздно станет, а тогда уж мы ничё не сумеем. Соседи-то наши привыкли сюда не соваться, и ежели с нами чё случится, и не заметит никто.

Все примолкли и озадачились. Кто-то тоже чесал в затылке, кто-то шептался.

— Ну, хотите, делайте, — сказал, поднимаясь, дед с бородой из колосьев. — Я-то что, моё дело маленькое. Ну, пойду я.

Он ушёл, и с ним убежали трое — волосы спутанные, цветами украшенные, рубахи зелёные. По росту как дети, а лица не детские, глаза большие, прозрачные, бровей совсем нет, губы морщинистые, тонкие.

— Меня боялися, уважали, а тут чаво, кажный станет за бороду таскать? — выкрикнул банник. — Не хочу! Не буду! Тока наведите кого, я их ошпарю!

И хлопнул дверью. Баня аж затрещала и как будто слегка покосилась.

— Оно верно, — согласились ещё трое, нахмурили рогатые лбы. — Чтоб на нас глазели да насмехалися, на это мы не согласные. Мешать не будем, а токмо и показываться никому не станем.

— Иэ-э-эх! — потянулась, вставая с бревна, то ли женщина, то ли девица с птичьими ногами. Лицо, вытянутое вперёд, всё в нос ушло, на лбу козьи рога, из-под синего платка выбиваются серые растрёпанные косы. — А мне ле-ень! Спать я пойду.

Все они поднялись, да и пошли прочь по одному, по двое, выдумав нехитрые отговорки: у кого времени нет, у кого силы не те, кто к людям не выходит, а у кого кости ломит. Последними ушли парни, крепкие, широкоплечие.

— Ну, что же, — неохотно сказал один, ковыряя землю копытом. — Ежели с каким простым делом помочь, зовите, что ли.

— А то и сами управитесь, — вставил другой парень и подтолкнул товарища плечом.

Оба загоготали и ушли. По пути пугнули шешков и сорвали подсолнух.

Василий растерянно огляделся. С ним остались только Марьяша, Тихомир и Мудрик, да ещё полурослик с кошачьими усами. И ещё Волк. Он укрылся в тени под навесом и, заметив взгляд хозяина, вильнул хвостом, но много ли толку от пса?

— Хорошее дело, — сказал усатый и подошёл, смешно переступая копытцами, будто подскакивал на каждом шаге. — Хорошее! Пущай народ приходит. И с детишками пускать станем?

Он заскакал вокруг, голый, пузатый, осматривая Василия со всех сторон. Василий обернулся вокруг себя и сказал с подозрением:

— Может, пустим и с детьми. Но жрать их нельзя, понял?

Усатый даже завизжал возмущённо, замахал шерстяными руками:

— Как можно, как можно! Да я и вовсе не для себя, а для дядьки Молчана спрашиваю.

— Ясно, — кивнул Василий. — И кто он, твой дядька? Людоед?

— И-и-и! — рассердился усатый. Глаза блеснули зеленью, кошачьи усы встопорщились, хохолок на макушке вздыбился. — Домовой он! Жили мы, зла никому не чинили, хозяевам помогали. Дядька сказки детям сказывал, песни пел, и надо ж было нам Казимиру, змею чёрному, в лапы попасться!

Василий присел на корточки, чтобы усатый не задирал голову. А у того вся злость уже прошла, он понурился, руки опустил.

— Я-то, я-то и попался, — вздохнул он, пожав плечами. — Моя вина, моя. Вышел кур погонять — эх, хорошо, весело, шумно! Вдруг тень на полнеба, и сова седая камнем падает, среди дня-то белого. Закогтила она меня, да и унесла, а дядька-то мог, пожалуй, в доме отсидеться, да только в Перловку за мной пошёл. Добрый он, дядька, добрый, да тут затосковал. Никому мы тута не нужные, ох, никому…

Он горестно завыл.

— Да я уж сказывал, — с досадой и смущением проворчал Тихомир, — шли бы к нам жить!

— Так у вас ни детей, ни кур, — вмиг успокоившись, ответил усатый, но тут же вновь запричитал: — Горемычные мы, бедные, никому не нужные! Ох, никому-у!

— Вот что, — предложил Василий. — Я думал, можно построить гостиницу… постоялый двор, или как по-вашему?

— Гостиный дом? — оживился полурослик.

— Ну, в общем, такое место, где люди останавливаться станут. Поесть, попить, ночь провести… Особенно если мы организуем ночные экскурсии в поля. Можно и курятник там же поставить: свои эко-продукты, на завтрак яичница с беконом…

— Хочу! Хочу! — запрыгал полурослик, но запал Василия уже иссяк.

Он с тоской осмотрел дорогу — канавы да рытвины. Перевёл взгляд на покосившиеся дома и вздохнул. Серость, грязь, разруха. Тут бы бригаду работников, а где их взять?

Василий добрёл до бревна, сел, уперев локти в колени, уронил лицо в ладони и загрустил. Что ж, может, этим путём не вернуться домой. А как тогда быть, что ещё придумать?

— Ты, Васенька, нос не вешай, — сказала Марьяша, садясь рядом. — Ты вот что, ты с каждым отдельно поговори. Небось у каждого есть мечта заветная. Нешто не придумаешь, как то на пользу обратить?

— И то верно, — согласился Тихомир. — Ну, ежели дерево надобно, я с лешим вроде как накоротке, он медовуху мою уважает. Ежели только дочь моя неразумная, — повысив голос и выразительно посмотрев на Марьяшу, продолжил он, — это добро не перевела, покуда я не глядел!

Марьяша фыркнула.

— А таскать — вона, Гришку запряжём, хоть одно добро от него будет, — докончил староста. — А начать, Василий, я бы советовал с дядьки Добряка. Отчего-то он сюда не пришёл, а к слову его многие прислушиваются. Его убедишь, може, дело-то на лад пойдёт.

— А ты, тятя, нешто нам не поможешь? — возмущённо сказала Марьяша.

— Так я, это, — почесал в затылке староста. — Тебе ж ведомо, что с Добряком мы не шибко ладим. Кабы не вышло хуже от моей-то помощи. Ну, Василий складно баять умеет, я чаю, справится. А ежели что, меня зовите.

— Что — ежели что? — уточнил Василий.

— Ежели Добряк шибко лютовать будет, — пояснил Тихомир.

Тут он быстро распрощался и ушёл, сославшись на дела — и какие у него могут быть дела в этой глуши?

— А вот можно сперва к моему дядьке… — заискивающе предложил усатый. Видно, тоже не спешил к Добряку.

Василий вообще не чувствовал в себе уверенности, но они смотрели на него с такой надеждой — и этот полурослик, и Марьяша, и тихий Мудрик…

— Ну, идём, что ли, — сказал он решительно, поднимаясь с бревна, расправил плечи и сделал важное лицо. — Сейчас порешаем.