Помню все мои пистолеты. Из каждого я хоть раз, но застрелился. Мы тогда часто стрелялись. Пистолеты и револьверы были неотъемлемым игрушечным инструментарием, самые разные: на батарейках, с жужжащими моторчиками внутри, с жестяной начинкой, пропахшие бертолетовой гарью пистонных лент, щелкающие, просто издающие хоть какой-нибудь клацающий звук или немые, в которых выстрел имитирует горло.

С пяти лет я знал, что такое «последний патрон» – маленький сверкающий ключ, отпирающий в твоем собственном черепе (или сердце – по выбору) дверцу советской Валгаллы. Пистолет всегда казался мне даже не личным, а интимным оружием, камертоном, по которому сверяется мужество: приложи его стволом к виску, подумай, сможешь ли ты в нужный момент нажать на спусковой крючок? Воюющая Родина, окруженная врагами, готовила сыновей к офицерской службе с раннего детства.

Помню мои пистолеты.

Парабеллум. Белый и коричневый варианты. Внешние контуры довольно точно воспроизводили знаменитую модель. При нажатии на спусковой крючок розовой пластмассы, так похожий на язык котенка, раздавался слабый тренькающий выстрел, словно кто-то дергал фальшивую струну. Если утопить пальцем спусковой крючок и плотно удерживать его, а потом начать дуть в ствол, то пистолетик почему-то издавал тоскливый гудок.

«Маузер К-96». Был в двух вариантах. Первая модель (очень стилизованная) на батарейках, издыхавших уже к вечеру при постоянном использовании. Тарахтящий шум моторчика подразумевал только автоматическую стрельбу. В этот момент на конце ствола мигала, как сирена, красная лампочка. Имелся и второй вариант из черной жести, приспособленный под пистонную ленту. Сборка, увы, была нехороша, механизм быстро изнашивался, спусковой крючок западал, и его приходилось цеплять ногтем, чтобы вытащить из рукояти.

Алюминиевый револьвер, невежественный гибрид, который вечно зажевывал пистонную ленту (такой же прожорливостью отличался лишь магнитофон «Весна», бессовестно портивший кассеты). Револьвер внешне напоминал кольт времен покорения индейцев, но при этом переламывался пополам, как первые револьверы Смита-Вессона.

Помню маленький однозарядный пистонный пистолет, повторяющий формы «манлихера» начала века. Из дешевой хрупкой пластмассы. На месте оружейного клейма было выбито: «Цена 20 коп.». Простейший ударно-спусковой механизм. Для выстрела всякий раз следовало отводить курок, чтобы раздался слабенький щелчок. К «манлихеру» еще прилагались редкие пистоны-конфетти.

Был какой-то совсем футуристический пистолет из дутой яркой пластмассы, с прозрачными вставками. При нажатии на спусковой крючок оживала глупая трескучая механика.

В первом и втором классах моим любимцем был импортный «бульдог». У револьвера имелся лишь один недостаток – веселенький желтый цвет. «Бульдог» также подразумевал пистонную ленту, но пистоны тогда уже никто не употреблял – дурной тон, пих-пах. Важен был только короткий, а стало быть, бандитский ствол.

Совершенно не пользовались спросом конструкции, стреляющие палочкой с резиновым наконечником. Было два таких пистолета: пластмассовый – вольный перепев браунинга и жестяной двуствольный «дерринджер» (на упаковочной коробке изображался румяный дебил в буденновке). Инструкция по эксплуатации предписывала строгий ритуал заряжания с особыми предосторожностями, поправ которые неловкий ребенок мог повредить себе глаз. Пружины в пистолете были настолько тщедушны, что выталкивали палочку метра на два. Набалдашник из паршивой резины ни к чему не присасывался, хоть это и обещалось. Он, даже послюнявленный, не прилеплялся к идеальному кафельному покрытию. Только если взять палочку в руку и самому вколотить ее в стену. Нашлепки все равно стаскивались, а палочки заострялись кухонным ножом – для большей их опасности. Но это была жалкая симуляция: уж лучше было стрелять из рогатки.

Мы четко осознавали условность игрушки и потому не предъявляли к ней особых требований. Смешны потуги игрушечного пистолета тягаться с боевым, особенно в стремлении изрыгнуть из себя снаряд.

Впрочем, крайне ценилось сходство с настоящим оружием. Однажды я обнаружил в непроходимых кустах сирени чей-то тайник. Там был черный наган, сделанный из редкого для игрушек материала: дерева и металла. И высшим комплиментом находке было сказанное каким-то прохожим дядькой: «А что это у вас за револьвер, ребята, не мелкокалиберный ли?»

У меня, к сожалению, не было игрушечного пистолета Макарова – полностью стального, без искажения пропорций повторяющего формы известного табельного оружия, причем настолько хорошо, что игрушку даже сняли с производства из-за связанной с ней уголовщины. Пистолет одним видом успешно пугал жертву. Его нужно было только перекрасить должным образом. Ходили слухи, что первый выпуск этих пистолетов был с настоящим стволом и механизмом. Класса до шестого я верил, что однажды найду такой «Макаров»…

А потом пистолеты как-то внезапно кончились: мы перестали играть в войну, а заодно – и в самоубийц.

Последний раз я застрелился во сне, уже взрослым человеком. Вначале был довольно болезненный удар в висок, затем лицо начало коченеть. Окостенел подбородок, онемел рот, потерял чувствительность язык. Лицо было смерзшейся тяжестью, как январская земля. Неожиданно моя голова начала крошиться и рассыпаться, словно была из пересохшей глины. Когда череп осыпался, осталась только моя вполне живая удивленная мысль: «Надо же, все-таки застрелился…»

В начале двухтысячных я впервые увидел в оружейных магазинах «мертвецов». До того появилось оружие «надувное». Аналогия с секс-шопом напрашивалась сама. Газовые пистолеты и револьверы, повторяющие формы и пропорции своих настоящих огнестрельных собратьев, так же походили на оружие, как надувная растопыренная баба на настоящую живую женщину. Все это газовое и пневматическое изобилие навевало чертовское уныние. «Надувные» пистолеты даже пахли пошлым резиновым парфюмом, а не «человеческим» масляно-пороховым духом. Они напоминали глянцевую молодежь – шеренги селекционных кастратов, когда-то из гуманизма лишенных признаков пола и убивающей силы. Но даже эти, «надувные», еще были живыми – одушевленными слезоточивым газом или «пневмой».

Единственными представителями благородного оружейного сословия были гладкоствольные ружья – двуствольные, помповые, магазинные. Среди них аристократами красовались нарезные карабины – десятизарядные СКС…

И вот среди «ижей», «тулок», браунингов, ремингтонов и винчестеров появились «мертвецы». Они выглядели как живые: великолепный пулемет «льюис», герой Гражданской войны, отставные советские ветераны – ручной пулемет Дегтярева, автомат ППШ и «мосинка» – великие и скромные трудяги войны, родные до слез. Были наган, революционный «товарищ Маузер» в лакированной, похожей на протез ноги, кобуре, пистолет ТТ и даже обрусевший немецкий пистолет-пулемет Фольмера, именуемый в народе шмайсером – он тоже там был.

Помню радостное изумление. «Это что же?» – спросил я у продавца. – «Настоящие?» – «Настоящие». – «Продаются?» – «Да», – тот подтвердил. Лениво, равнодушно.