Я вертел головой из стороны в сторону, но он продолжал держать подушечку над моим носом, и я увидел разноцветные огни, потом вокруг сгустились облака, и, окутанный ими, я поплыл неведомо куда.

Однако я проснулся не в своей постели, как обещали мне сестра Купер и сиделка Конрад. Я пытался пробиться сквозь туман, сквозь мир, где все кружилось, — и не мог понять, где я, но вдруг на минуту сознание прояснилось, и я увидел над собой потолок операционной. Немного спустя я разглядел лицо сестры. Она мне что-то говорила, но я не мог ее расслышать; минуту погодя мне это удалось.

Она говорила:

— Проснись.

Несколько мгновений я пролежал тихо, потом вспомнил все, что произошло, и почувствовал, что меня надули.

— Я вовсе не в кровати, как вы говорили, — прошептал я.

— Нет, ты проснулся раньше, чем тебя туда отвезли, — объяснила сестра. — Ты совсем не должен шевелиться, ни чуточки, — продолжала она. — Гипс на ноге еще мокрый.

И тут я ощутил тяжесть своей ноги и каменную хватку гипса на бедрах.

— А теперь лежи спокойно, — сказала она. — Я выйду на минутку. Приглядите за ним, сиделка, — обратилась она к сиделке Конрад, раскладывавшей инструменты по стеклянным ящикам.

Сиделка Конрад подошла ко мне.

— Ну, как себя чувствует мой мальчик? — спросила она.

Ее лицо показалось мне очень красивым. Мне нравились ее толстые щеки, похожие на наливные яблоки, смешливые маленькие глазки, прятавшиеся под густыми темными бровями и длинными ресницами. Я хотел, чтобы она посидела со мной, не отходила от меня. Я хотел подарить ей двуколку и лошадь. Но мне было плохо, я испытывал какую-то робость и не мог сказать ей всего этого.

— Не надо двигаться, ладно? — предупредила она меня.

— Я, кажется, немного пошевелил пальцами ноги.

Чем больше меня предостерегали, что нельзя двигаться, тем сильней мне хотелось это сделать, главным образом для того, чтобы, выяснить, что после этого произойдет. Я чувствовал, что как только проверю, могу ли двигаться, то удовольствуюсь одним сознанием этого затем уже буду лежать спокойно.

— Нельзя шевелить даже пальцами, — сказала сиделка.

— Больше не буду, — обещал я.

Меня продержали на операционном столе до обеда, затем осторожно подкатили к моей кровати, где была установлена стальная рама, поддерживавшая одеяло высоко над моими ногами и мешавшая мне видеть Мика который лежал напротив.

Это был день посещений. В палату один за другим входили родственники и друзья больных, нагруженные пакетами. Смущенные присутствием стольких больных они торопливо пробирались мимо кроватей, не спуская взгляда с тех, кого пришли навестить. Последние той чувствовали себя неловко. Они глядели в сторону, дела вид, что не замечают своих посетителей, пока те не оказывались у самой кровати.

Но и у тех больных, которые не имели друзей или родственников, тоже не было недостатка в посетителях. К ним подходили то молодая девушка из «Армии спасения», то священник или проповедник и, конечно, неизменная мисс Форбс.

Каждый приемный день она приходила нагруженная цветами, душеспасительными книжечками и сластями. Ей было, вероятно, лет семьдесят; она ходила с трудом, опираясь на палку. Постукивая этой палкой по кроватям больных, не обращавших на нее внимания, она говорила:

— Ну, молодой человек, надеюсь, вы выполняете предписания врача. Только так и можно выздороветь. Вот вам пирожки с коринкой. Если их хорошо прожевать, они не вызовут несварения желудка. Пищу всегда надо хорошо разжевывать.

Мне она каждый раз давала леденец.

— Они очищают грудь, — говорила она. Теперь она, как обычно, остановилась у меня в ногах и ласково сказала:

— Сегодня тебе сделали операцию, не так ли? Ну, доктора знают, что делают, и я уверена, что все будет хорошо. Ну-ну, будь умницей, будь умницей…

Моя нога болела, и мне было очень тоскливо. Я заплакал.

Она встревожилась, быстро подошла к моему изголовью и растерянно остановилась: ей хотелось меня успокоить, но она не знала, как это сделать.

— Бог поможет тебе перенести эти страдания, — произнесла она убежденно. — Вот в этом ты найдешь утешение.

Она вынула из своей сумки несколько книжечек и дала мне одну.

— На, почитай, будь умницей.

Она дотронулась до моей руки и все с тем же растерянным видом пошла дальше, несколько раз оглянувшись на меня.

Я принялся рассматривать книжечку, которую держал в руке, — мне все казалось, что в ней скрыто какое-то волшебство, какой-то знак господень, божественное, откровение, благодаря которому я восстану с одра, как Лазарь, и начну ходить.

Книжечка была озаглавлена «Отчего вы печалуетесь?» и начиналась словами: «Если в жизни своей вы чуждаетесь бога, печаль ваша не напрасна. Мысль о смерти и о грядущем суде не напрасно печалит вас. Если это так, то дай бог, чтобы ваша печаль все возрастала, пока наконец вы не найдете успокоения в Иисусе».

Я ничего не понял. Я положил книжечку и продолжал тихо плакать.

— Как ты себя чувствуешь, Алан? — спросил Ангус.

— Мне плохо, — сказал я и немного погодя добавил: — Нога болит.

— Это скоро пройдет, — ответил он, чтобы успокоить меня.

Но боль не проходила.

Когда я лежал на операционном столе и гипс на моей правой ноге и бедрах был еще влажным и мягким, короткая судорога, вероятно, отогнула мой большой палец, а у парализованных мышц не хватало сил выпрямить его. Непроизвольным движением бедра я также сдвинул внутреннюю гипсовую повязку, и на ней образовался выступ, который, словно тупой нож, стал давить на бедро. В последующие две недели он постепенно все больше врезался в тело, пока не дошел до кости.

Боль от загнутого пальца не прекращалась ни на минуту, но боль в бедре казалась чуть легче, когда я изгибался и лежал смирно. Даже в краткие промежутки между приступами боли, когда я забывался в дремоте, меня посещали сны, которые были полны мук и страданий.

Когда я рассказал доктору Робертсону о мучившей меня боли, он сдвинул брови и задумался, поглядывая на меня:

— Ты уверен, что болит именно палец?

— Да. Все время, — отвечал я. — Не перестает ни на минуту.

— Это, наверно, колено, — говорил он старшей сестре. — А ему кажется, что палец. — Ну, а бедро тоже все время болит? — снова обратился он ко мне.

— Оно болит, когда я двигаюсь. Когда я лежу спокойно, боли нет.

Он потрогал гипс над моим бедром.

— Больно?

— Ой! — крикнул я, пытаясь отодвинуться от него. — Ой, да…

— Гм… — пробормотал он.

Через неделю после операции злость, которая помогала мне переносить эти муки, уступила место отчаянию; даже страх, что меня сочтут маменькиным сынком, перестал меня сдерживать; я плакал все чаще и чаще. Плакал молча, уставившись