Майка. Постой, объясни хоть…

Лида (с оттенком горькой иронии). Я не хочу портить репутацию факультета. Не буду мозолить вам глаза… и не стану усложнять ему положение…

Майка. Лида, прошу тебя, не сходи с ума! Ты еще больше все запутаешь. Кто тебя сглазил? Ты ведь должна была считаться с тем, что мы тебе аплодировать не станем, — но это? Разве это решение вопроса — наделать шуму и сбежать?

Лида. Я не бегу. Хочу отдохнуть, обдумать.

Майка. А он?

Лида. Он тоже успокоится, приведет в порядок свои дела, а потом…

Майка. Потом что?

Лида. Мы договоримся на вокзале. (Берет чемодан).

Майка. Лида, это безумие. Если б я могла тебе чем-нибудь… Но верь, по крайней мере…

Лида. Верю, Майка.

Целует ее. Майка делает еще попытку.

Майка. А институт… зачеты…

Лида только грустно пожимает плечами и медленно направляется к авансцене. Майка замечает испытующий взгляд Человека в мантии. Говорит удрученно.

Майка. А я думала, это только такая любовь… только такая…

Человек в мантии (насмешливо). Вы — женщина!

Идет навстречу Лиде, берет у нее чемодан и даже утешающим жестом кладет ей руку на плечо, совершенно забывая в этот момент о своей миссии.

25

Проекция гаснет. Где-то вдали часы гулко отбивают четверти и получасы. Человек в мантии опомнился, откашлялся, и от его участливой приветливости не осталось и следа.

Человек в мантии. Матисова, не растравляйте себя! Вам тяжело духовно и физически — понимаю, это вчерашняя ночь и нынешний день; но в конце концов вы — не соблазненная жертва, а полноправная гражданка и действительно стоите только на пороге жизни. Если вам хуже, чем вы можете вынести — а это вы сами должны почувствовать, — пойдите к кому-нибудь, дышите глубже, посчитайте до тысячи или еще что-нибудь такое… Только — самым решительным образом мобилизуйте все свои силы для защиты от самой себя! Секунды безнадежности, Матисова, в тысячу раз хуже, чем яростный гнев или бездонное горе, потому что они наносят удар предательски, дробят в куски защитный панцирь естественных преград и отдают человека на милость и немилость первой же мысли — доброй или злой! Берегитесь этого, Матисова!

Лида. Вы за меня боитесь? Есть человек, который боится за меня! Вы боитесь за меня или боитесь неприятностей? Нет, я вас понимаю… но бояться нечего! Нечего бояться! Я это говорю себе с утра. Разве я никогда в жизни не переживала тяжких минут? У меня умерла мать, ушел Петр… Мне, как и всякому, знакомы такие утра, когда человек просыпается, одурманенный сном, блаженно открывает глаза и видит солнце и синее небо, а в следующую же секунду, когда сон улетучится, осознает свою болезнь, страдание, отчаяние — и тогда вдруг за окном уже не солнце, а грозный, раскаленный черный шар в лохмотьях туч. Такое страшное пробуждение повторяется десять, сто раз подряд, но в один прекрасный день синее небо остается синим, и солнце катится по нему, как веселый детский мяч, до самого вечера, и на другой день — снова и снова… Я верю! Верю, что так будет завтра, а не завтра — так через неделю. Она его не любит. Я — да. Он любит меня. Он говорит об этом не так часто, как раньше, но теперь я ему верю. Что же тут сложного, что может внушить ужас? Все в порядке! (Улыбается при воспоминании). В наилучшем порядке…

Человек в мантии. Надеюсь, вы правы, но ни в коем случае не надо недооценивать…

Лида. Петр обязательно придет к поезду. Быть может, он уже ищет меня… (Берет чемодан и уходит).

В глубине сцены вокзал. Вечер. Голоса, стук по колесам, шипение пара, где-то недалеко проехал паровоз. На переднем плане площадка последнего вагона длинного состава, начала которого не видно на сцене. Гулко разносится голос из репродуктора: «Пардубице, Ходень, Ческа Тшебова, Свитави, Брно, Братислава, Нове Замки, отправление по расписанию в девятнадцать пять, поезд стоит у третьей платформы, двенадцатый путь».

Лида выходит из вагона на площадку, потом спускается на ступеньки.

Человек в мантии. Нет?

Лида. Остается еще тринадцать минут, он обязательно придет.

Человек в мантии. А если он не получил письма?

Лида. Этого не может быть. Его друг дал мне слово.

Над ее головой замигала и погасла лампочка.

Человек в мантии. Что-то в вашем вагоне лампочки шалят… (Лида всматривается в перрон). Верно, контакты… Надо бы, чтоб исправили…

Где-то прогудел маневровый паровоз.

Лида. Прежде чем прогудят семь раз — он придет. Вот увидите! Еще шесть раз прогудят, и он будет тут!

Человек в мантии. Ехать ночью в темноте… (запнулся). Ужасно, какие глупости болтают люди, прощаясь! Теперь я понимаю, почему вы тогда…

Лида. Фотографию он мне не вернул!

Человек в мантии. Что?

Лида. Фотографию он мне не вернул!

Человек в мантии. Быть может, принесет сюда…

Лида. Зачем? Он оставил ее себе! И это хорошо, что оставил, не понимаете? (Гудки). Второй, третий. Еще четыре. Как странно… четыре года тому назад, в Брно, я вот так же стояла — в последнем вагоне. Он пришел к самому отходу поезда, как мы условились. Я смеялась, шутила. Он сказал только «Лида»… И потом — «Прощай»… Я подозревала, что он плачет, но он только теперь признался мне, что шел тогда еще целый километр за поездом и лег на шпалы и целовал рельсы… (Гудок). Четвертый!

Человек в мантии. Слушайте, Матисова, а если он не придет…

Лида. Придет!

Человек в мантии. Или если придет, но все же… все получится не совсем так… или вообще…

Лида (не обращая на него внимания, вслушивается и всматривается в публику на перроне. Новый гудок). Пять… лет прошло с того вечера в Бескидах. Печка, снег за окном, в тот день мне исполнилось восемнадцать. Тот день, девятнадцатого февраля… вы понимаете, о каком дне я говорю… и я не плакала, нет — только считала звезды, романтическая дурочка!

Человек в мантии. Именно потому, что вы так болезненно чувствительны, вы должны понять…

Лида. Вы должны понять… (Гудок. Лида говорит теперь быстро, чтобы успеть ответить, пока не пришел Петр) …шесть. Должны понять, что нас уже связывают тысячи вещей, мыслей и пережитых вместе чувств, в которых мы находили друг друга, даже несмотря на эти четыре года разлуки, как… как корни деревьев, разделенных дорогой. Ведь мы знаем друг друга семь лет, семь лет — это треть