— А я могу.

Не отнимая ото лба самоцвет, молодой человек с невероятным проворством вскочил на ноги. Теперь он был Разбойником, жуликом, который мог взобраться по ненадежным камням замковой стены, бросить вызов лучшему бойцу владыки и одержать победу.

Стоило ему убрать камень, как он снова зашатался, но справился с собой и жестом велел перепуганной Кадайль не приближаться. Положив самоцвет в карман, Брансен двинулся дальше.

Он сделал шаг, неловкий и дрожащий, покачнулся, едва устоял на ногах, но сумел оглянуться на Кадайль, которая, как и ее мать, нахмурившись смотрела на него.

Тогда Гарибонд трясущейся рукой в очередной раз потянулся за драгоценным амулетом и вынул его вместе с черной шелковой косынкой, которой он обычно закреплял камень на лбу.

— Просто мне не хотелось заканчивать неудачей, — объяснил он, повязывая косынку и натянуто улыбаясь.

Кадайль и Каллен стало очевидно, что он уступил исключительно из уважения к ним.

— Я буду терпелив настолько, насколько смогу, — пообещал он жене.

Несмотря на расстройство, слова его были искренни.

— Я люблю тебя, — сказала Кадайль.

— И с камнем, и без камня, — добавила Каллен.

Брансен облизнул окровавленную губу, удивляясь, как ему удается быть одновременно таким везучим и таким несчастным, как он может в одно и то же время благословлять и ненавидеть целебную магию своего самоцвета. Душевный камень избавил его от немощи, сделал полноценным человеком, если не сказать — героем. Но тот же самый амулет поработил его, поймал в ловушку.

Брансену так хотелось освободиться, но эта свобода была ему невыносима.

— Знаешь, сейчас у тебя получается лучше, чем до того, как ты нашел камень, — заметила Кадайль. — Возможно, этот путь пока тебе не дается, — указала она на разбитую колею. — Но раньше ты не мог осилить даже ровную лужайку во дворе монастыря.

— Ки-Чи-Крии, — напомнил Брансен.

— Обет Джеста Ту. Ты поборешь эту немощь, — кивнула Кадайль. — Ты уже ее поборол, — добавила она и, заметив его удивленный взгляд, пояснила: — Ты победил задолго до того, как нашел средство управлять своим телом. Другие видели в тебе Цаплю, насмехались над тобой или искренне жалели. Но ты всегда был и останешься Брансеном, с душевным камнем или без него, пользуясь им, чтобы пройти по раскуроченной дороге, или нет.

Брансен Гарибонд закрыл глаза и глубоко вздохнул, вместе с воздухом изгоняя из себя все расстройство.

— Жаль, что я не знал своего отца, — произнес он.

Женщины кивнули в знак понимания того, что он хотел сказать.

— Отец освоил Джеста Ту. Он был в Облачном Пути и переписал их книгу, ту самую, по которой меня, тогда еще мальчика, учил Гарибонд. У него нашлись бы ответы.

— Или он указал бы тебе, где их искать.

Брансен кивнул и улыбнулся, искренне и обнадеживающе.

— Гарибонд сказал, что отец отправился в часовню Абеля, на север. Вот если бы удалось его найти…

— Бран Динард был хорошим человеком, — произнесла Каллен, которая шла рядом с дочерью. — Я обязана ему жизнью в той же мере, что и Сен Ви. Он знал, почему меня оставили умирать на дороге и за что искусали змеи. Ему было известно и о том, что это произошло с молчаливого согласия высшего духовенства его церкви. И все же он защищал меня от ужасных поври и прятал, рискуя жизнью. Ты очень похож на него, Брансен. В тебе есть его цельность и чувство справедливости. По сравнению с этими качествами физическая сила ничто.

— Я обрету ее, — ответил Брансен. — Это возможно, и камень — тому доказательство. Я преодолею этот недуг.

— Ничуть не сомневаюсь, — согласилась Каллен. — Я дважды благословенна, ибо меня спас сначала твой отец, а потом ты, Разбойник.

Кадайль взяла Брансена за руку.

— Ну что, пять миль? — спросила она.

— Итого за день будет семь, — отвечал молодой человек. — Завтра пройдем еще семь.

Кадайль запрокинула голову и пристально взглянула упрямому мужу в глаза.

— Две без камня?

— Две с половиной, — отрезал он.

Смех Каллен заставил их обернуться. Она стояла, держа за поводья Дулли.

— И они еще смеют утверждать, будто мой спутник и есть самый большой упрямец, — заметила она, потрясая уздечкой.

Все трое расхохотались. Даже старый Дулли фыркнул и тихонько заржал.

Откуда-то из темноты на него накатилось протяжное рычание, раскатистое «р», но вдруг оборвалось и стало затухать, словно волна, принявшая обратный бег.

Потом рокот стал нарастать снова, наполнив Кормика заунывной вибрацией и увлекая за собой вперед.

Он инстинктивно повиновался, толком не понимая, вынесет ли этот звук его из бездны и хочется ли этого ему, запертому в кромешной пустоте.

В эту секунду Кормик не желал ничего. Он просто был и не знал, как назвать это — моментом чистого бытия или абсолютного небытия. Но раскатистое «р» влекло его вперед, словно к краю скалы. Он сделал шаг и провалился в черноту. Но стоило открыть глаза, как его ослепило белоснежное сияние. Вернулись ощущения, а с ними и сознание.

Свет оказался отражением солнца, сверкавшим в воде, вкус во рту — вкусом песка, ибо монах лежал лицом вниз. Звук был песней, которую пели поври.

С неимоверным трудом Кормик повернул голову. Гномы в окровавленных беретах, положив руки друг другу на плечи, водили хоровод — несколько шагов влево, потом вправо.

Они двигались с удивительной синхронностью, напевая:

Я усну в земле холодной,

Не состарившись, умру я,

Лягу в черную могилу,

Пропаду я в ней навеки

После боя, ярких вспышек

Наших огненных беретов.

Вы не лейте слезы, други,

Закопайте меня глубже,

Чтобы я не слышал шума,

Чтобы мог я спать спокойно.

Долго мать-земля носила,

Жизнь промчалась в ратных битвах,

Но засохла река жизни

И пришел мой победитель.

Я усну в земле холодной,

Не состарившись, умру я,

Закопайте меня глубже,

Чтобы мог я спать спокойно.

Кормик попытался поднять голову повыше, но не смог. Только теперь он понял, что крепко связан. Его руки были туго стянуты за спиной, жесткие стебли ползучих растений мучительно впивались в запястья. Но это было ничто в сравнении с болью, которая пронзала голову, стоило пошевелить ею. Словно горячие угли жгли ему затылок, и юноша снова зарылся лицом в песок, не в силах терпеть муку.