Когда друзья приехали к нам после своих поисков, они казались очень веселы.

– Победа, победа! – кричали они издали.

– Что такое? – спросила я.

– Наконец, – сказал Сатин, – мы разыскали старого священника, который согласен вас венчать без бумаг; конечно, он догадывается, что что-то не в порядке. Старик так и говорит: я стар, пусть накажут, как знают, только дайте денег, много денег, у меня живет внучка-сирота, я ей оставлю.

– Но я, Сатин, раздумала, – сказала я тихо, – я не хочу венчаться.

Оба друга посмотрели на меня как на больную.

– А мы хотели идти обрадовать папá, – сказал Огарев. – Что это за сюрприз?

– Пожалуйста, не говорите папá ни слова, пусть он думает, что согласного священника не нашли. Помните, как я вас, против вашей воли, сберегла от роковой пятницы Петрашевского? Ну, наше венчание еще в тысячу раз опаснее.

Пришлось уговаривать отца отпустить нас в Одессу, где у Огарева были тоже друзья; там следовало найти капитана английского корабля, который согласился бы взять нас без паспорта. Паспортов за границу в то время не выдавали. Мой отец настаивал только на том, чтобы, приехав куда бы то ни было за границу, непременно венчаться, хотя бы в лютеранской или католической церкви.

После свадьбы сестры (со свадьбой спешили в виду приближения поста, о котором сначала все позабыли) был наконец назначен день нашего отъезда; родители мои уезжали в деревню, мы – в Одессу, а сестра с мужем оставались в Москве. Ах, эти тяжелые прощания! Сколько их в жизни каждого человека, сколько их досталось и на мою долю! Помню, что в этот день была страшная гроза, потом дождь ливнем лил… Говорят, это счастливая примета…

Когда мы добрались до Одессы, Огарев занялся поисками английского капитана, но ему и в этом не было удачи: история Петрашевского с многочисленными арестами напугала всех, никто не решался ни на какой смелый поступок; все были запуганы. Друзья Огарева, между которыми помню Александра Ивановича Соколова, советовали ему ехать в Крым и там выжидать, пока представится благоприятный случай уехать за границу.

Итак, совершенно случайно мы поселились на некоторое время в Крыму и провели там восемь месяцев. Я была в восторге от климата, от величественной природы; благоухание распускающихся почек на миндальных деревьях в нашем саду, виноградные лозы – всё мне напоминало наше пребывание в Италии, мою страстную симпатию к Наташе Герцен, от которой мы получали нетерпеливые письма, требовавшие, чтобы мы ехали к ним скорее, скорее…

В то время я много ходила с Огаревым по руслу быстрых и неглубоких речек в окрестностях Ялты; там мы находили множество окаменелостей, часть которых впоследствии привезли в Яхонтово. В одну из этих прогулок я сильно промочила ноги и тяжко захворала воспалением в груди; сначала Огарев сам меня лечил, но заметив, что болезнь принимает более серьезный характер, пригласил тамошнего врача. Я была близка к смерти, но молодые силы победили болезнь, и судьба сберегла меня для невероятных, тяжких испытаний. Я поправлялась медленно и, быть может, от слабости, впала в ностальгию: только и думала о своей семье, о свидании с нею…

Огарев был глубоко потрясен моим душевным состоянием и решил ехать обратно в Яхонтово, тем более что в то время невозможно было ехать за границу. Мы вернулись домой глубокой осенью; верст за сто моя сестра с Феклой Егоровной выехали нам навстречу; мы и плакали, и смеялись, и не могли наговориться.

Мои родители занимали первый этаж нашего дома, а мы расположились наверху. К сожалению, как открылся зимний путь, мой зять уехал с сестрою в Москву, и мы остались наверху одни. Огарев развесил портреты своих родителей и деда, превосходно писанные масляными красками, покрыл стены литографиями любимых поэтов и друзей своих с рисунков Рейхеля и Горбунова – тут был весь московский кружок. Посреди комнаты стояло его роялино26, на котором он так любил фантазировать по ночам.

Отец мой был в печальном расположении духа; он был весьма нелюбим взяточниками и ждал доносов по поводу нашего смелого поступка. С губернатором Панчулидзевым он никогда не ладил; кроме того, Панчулидзев был дядей Марии Львовны Огаревой.

Вскоре после нашего возвращения пришла официальная бумага от губернатора к Огареву относительно его бороды; в бумаге было сказано, что «дворянину неприлично носить бороду» и, следовательно, Огарев должен ее сбрить. Ему очень не хотелось подчиняться этому требованию, он обрил только волосы на подбородке, что очень не шло ему.

У Огарева была писчебумажная фабрика в Симбирской губернии, и хотя он только изредка наезжал туда, но ему приходилось много разъезжать для помещения бумаги – то на нижегородскую ярмарку, то в Симбирск и в другие места. Вскоре после отъезда Огарева в Симбирск, может, через месяц или два, не помню, в феврале или марте 1850 года, моя мать вошла ко мне наверх часов в десять утра и сказала испуганно:

– К нам приехал жандармский генерал!

– Это я причина всех этих бед! – вскричала я, и полились упреки себе. Слезы градом катились по моему раскрасневшемуся лицу, я их наскоро утерла и последовала за матерью в кабинет отца, в ту самую комнату, где я ныне, шестидесяти лет, пишу эти строки.

Отец мой находился с двумя мужчинами: один из них был жандармского корпуса генерал, невысокого роста, с добродушным выражением лица, другой – чиновник особых поручений Панчулидзева, son âme damnée27, как говорят французы, кривой Караулов, о котором рассказывали столько анекдотов по поводу его фарфорового глаза28. Последнего я знала.

Отец протянул мне руку со своей кроткой, очаровывающей улыбкой и познакомил меня с генералом, но всё мое внимание было поглощено Карауловым. Я не вытерпела и подошла прямо к нему; он отступил.

– Это вы с вашим п…м губернатором сделали донос на моего отца!.. – сказала я, не помня себя от гнева.

Он пробормотал какое-то извинение.

Генерал взял меня под руку и просил успокоиться. – Пойдемте в залу, мне нужно с вами поговорить, – сказал он учтиво.

Мы вышли и сели рядом в зале.

– В каких вы отношениях с дворянином Николаем Платоновичем Огаревым? – был первый вопрос.

– В близких отношениях, – отвечала я, – я не могу обманывать, да и к чему?

– Стало быть, вы венчаны? Где? Когда? – спросил поспешно генерал Куцинский.

– Нигде, никогда! – вскричала я с жаром.