Жанна уже сидела в такси.

– Раз она нам обещала, она подумает. Садитесь, Анриетта. Завтра мы позвоним, мы еще не уезжаем сегодня вечером.

Я смотрела, как машина удаляется, становится все меньше, как дырявит она то полосу тени, то полосу света, лежащие рядами в платановой аллее, как потом, обогнув две большие тумбы, указывающие границы моих владений, она, вильнув, покатила по грейдерной дороге. Сколько раз в своей жизни после оскорбительных встреч с семьей или после тщетных попыток примирения я стояла вот так и смотрела, как исчезает с моих глаз машина или железнодорожный вагон, или постепенно меркнут огни лодки в ночи, или отступает вдаль жилище, откуда я сама сбежала...

Когда я обернулась, я вдруг заметила за углом у подножия правой башенки два голых торса и два мальчишеских лица с вытаращенными от любопытства глазами, причем одна физиономия торчала чуть выше другой, совсем как в сцене из итальянской комедии.

Пока мы спускались к плотине по козьей тропке, шедшей почти отвесно и где идти можно было только цепочкой, я молчала о сегодняшнем визите.

– Ну как? – спросил меня украдкой Рено.

– Все в порядке. Я тебе потом расскажу.

Но инстинктивно он тревожился за меня, а, возможно, вместе с ним и Пейроль. Несмотря на то что нам, на наше счастье, удалось обмануть бдительность сторожа, который действительно нас заметил и ничего не сказал, несмотря на то что каждый, влезая в ледяную воду, задыхался и громко хохотал, несмотря на все это, наш поход к искусственному водоему получился каким-то невеселым, хотя оба мои кавалера заранее предвкушали удовольствие порадоваться вместе со мной.

Вернувшись домой, Пейроль сразу же устроился работать в зале, где Ирма успела навести порядок: ничто уже не напоминало о непрошеных гостях; а Рено прошел со мной на второй этаж. Когда я, переодевшись, вошла в свою комнату, он уже сидел у моего письменного стола. Он просто ждал меня, даже не сменив мокрых трусов, и следил за мной взглядом.

– Ладно. Я сейчас тебе все объясню в нескольких словах, – сказала я, садясь с ним рядом.– Ты их узнал?

Да, оказывается, узнал, во всяком случае, добавил Рено, ошибиться нельзя, "по стилю" видно, что это наши родственники. Сыну было известно и о моем конфликте с семьей и то, что сам он невольно стал причиной ссоры и главной ставкой в этой игре. В раннем возрасте он узнал, что рожден не в законе, не как все, знал также о враждебных действиях своей бабки, то, что я не могла бы от него скрыть; знал, что ее стараниями и стараниями прочей родни его лишили состояния, завещанного ему моей тетей Эммой; наконец, пятью годами раньше мы вместе с ним пережили изгнание с мыса Байю, так что все последующие судебные дела были для него вполне конкретными эпизодами. Память об этом жгла его. Все первые десять лет жизни он обожал свой родной остров, и думаю, что даже сейчас мечтал о нем, хотя мы никогда с ним на эту тему не говорили. Насколько я считала разумным как можно раньше ознакомить его с самой мрачной стороной событий – я имею в виду его незаконное происхождение,– настолько по мере сил и возможностей я старалась скрыть от него развязку, печальную череду фактов, вызванных этим обстоятельством. С редкостной непогрешимостью инстинкта Рено, подражая мне, тоже хранил молчание, и ни разу ни одного легкомысленного слова по адресу нашей семьи не слетело с его губ. Только изредка, когда разговора о семье уже нельзя было избежать, он говорил "Буссардели", но это было вполне естественно, так как я сама их так называла в уме и поэтому не считала себя в праве запрещать это сыну.

Итак, из посольской миссии теток Рено я пересказала сыну только самое существенное. Меня приехали просить свидетельствовать против нашей же семьи, чтобы добиться смягчения участи одного из молодых Буссарделей, которому грозит уголовная ответственность; это объяснение, по-видимому, вполне устроило Рено. Однако, к великому моему удивлению, он сразу разгадал их маневр и даже нашел его вполне естественным и логичным: "А то как же, вали все на родителей, так оно вернее получается, так нынче все делают". Но по-настоящему возмутило его то, как они посмели обратиться ко мне с такой просьбой.

– Хитренькие какие нашлись! Будто уже не нагрели тебя в свое время! Если у них с полицией нелады, пускай сами и выкручиваются. А если им требуется, чтобы их вызволяли, родных, слава богу, и без тебя хватает!

– Дело в том, что лучшую кандидатуру для этой роли, чем моя, им не найти. Как бы они друг другу ни пакостили, все это пустяки по сравнению с тем, что я могу о них порассказать.

Слушая ответы сына, говоря с ним, я всматривалась в его лицо, стараясь угадать ход его мыслей, я ждала вопросов, любопытства. Но из всех моих рассказов Рено извлек лишь одно: "Я тебя знаю, тебе же будет плохо". Это-то его и заботило, он хотел уберечь меня от этой истории, и в первых его попытках покровительствовать мне уже чувствовался тот, кто в один прекрасный день станет главой дома.

– Хорошо, что ты не согласилась. Сиди спокойно дома со мной. Не тебе мириться с ними... потому что все их вонючие махинации, по-моему, неизвестно еще к чему приведут.

– Они намекнули, что это, мол, будет великолепный реванш.

– А тебе плевать на все реванши! Ты же сама мне говорила.

– Ты прав, на реванш ради реванша я плюю. Но в данном случае можно извлечь кое-какие выгоды – я точно цитирую их слова.

– Господи, и ты им веришь! – Рено воздел руки к небесам.– Но они опять найдут средство обернуть этот трюк против тебя же. Нет, ты, я вижу, совсем неисправима.

– Мне пришла в голову мысль, что они, очевидно, имели в виду пересмотр дела о завещании.

– Завещании тети Эммы? В мою пользу? Тогда уж мне на них наплевать!

– А знаешь, там довольно много денег.

– Их деньги меня не интересуют.

– Зато ты был бы обеспечен на всю жизнь. Такие вопросы с кондачка решать не стоит.

– Я уже решил: я не капиталист.

– Что это еще значит? – улыбнулась я.

– То, что я против. Тебе же известны мои взгляды: я против частного капитала. Но не против собственности вообще, видишь разницу? Словом, спорить тут не о чем. Теперь я все понимаю. Поскольку речь идет о моих интересах, последнее слово остается за мной, усекла? Чудесно. И я не желаю, чтобы ты туда ездила, ясно? Если ты моя мать, ты не поедешь.

Я смотрела в его горящие глаза и понимала, что горят они главным образом не от злости на теток, а от радостного ощущения власти надо мной.

– Поцелуй меня,– вдруг сказала я.

Мгновенно перейдя от роли опекуна к роли мальчишки, Рено вспрыгнул мне на колени, обхватил меня обеими руками, уперев подбородок мне в плечо.

– Пойми, Рено, если я им сказала: "Я хочу подумать",– это значит, что я просто решила с тобой посоветоваться... А главное, мне ужасно хотелось послать их ко всем чертям,– добавила я и расхохоталась, чтобы прогнать неизбежную минуту умиления, по крайней мере моего.– Но я очень дорожу твоим мнением.