– Вы огорчили меня, мадам. Вы очень меня огорчили! – заявил он весьма раздраженным голосом.

– Я и сама огорчена! – молвила герцогиня с напускной скорбью, опуская глаза долу.

Герцога буквально взорвало.

– Вы – дура, сударыня! Я взял вас в жены исключительно потому, что вы молоды и способны выносить здорового ребенка! Мне нужен сын! Наследник! И тут я узнаю, что вы, видите ли, больны! Причем ваша болезнь не мешает вам ездить на прогулки, принимать гостей и наслаждаться жизнью! Вы только не можете выполнить свою прямую обязанность! Именно ту, из-за которой я женился на вас!

Фабьен старался даже не дышать. Он прекрасно понимал, что если герцог узнает про его присутствие при семейной сцене, в лучшем случае последует отставка. Отставки он не хотел.

Герцог еще долго изливал свое раздражение на печально склоненную голову жены. У Фабьена затекла правая нога, и он думал о том, что подчиненные вот уже четверть часа ждут своего начальника во внутреннем дворике. Ладно, подождут. Терпение – еще одна добродетель хорошего охранника.

Зато теперь ясно, что муж и жена едва переносят друг друга. Герцог использует любой повод, чтобы унизить прекрасную супругу, а бедная Анна-Женевьева вынуждена терпеть все это.

«Хоть бы она в самом деле наставила рога этому старому индюку!» – думал де Ру, который поневоле оказался свидетелем не только этой семейной сцены, но и окончания разговора между герцогиней и врачом.

Лонгвиль вполне заслуживал, чтобы его лоб был увенчан не герцогской короной, а ветвистыми рогами.

– Через два дня начинается великий пост! – герцог говорил с каким-то надсадным сипением. – Я отправлю вас в аббатство Нуази. Вы проведете время до Пасхи у моей родни и каждый день будете ездить к святому источнику. Говорят, он творит чудеса, и после омовения в его воде рожают даже глубокие старухи!

– Ваша воля – закон для меня!

В голосе герцогини можно было услышать нотки неподдельной радости. Смиренно опущенные глаза торжествующе сияли. Еще бы! Полтора месяца вне Парижа! Одна! Вряд ли герцог снарядит большой эскорт сопровождающих, если молодая супруга едет за город с такой деликатной целью. Скорее всего, он скажет всем, что Анна-Женевьева просто поехала погостить к родне в Беруар. Герцог до ужаса боится старую деву Элизу де Бланшетт, а та относится к Анне-Женевьеве с материнской нежностью. И ничуть не строга!

Следующее ранее утро застало де Фобера за сборами. Тело кукольника он до поры до времени спрятал в кладовку под лестницей, чтобы без нужды не пугать хозяев. Шевалье лелеял в душе надежду, что господа из парижской тайной полиции смогут опознать незнакомца и пролить свет на его биографию. Пока же де Фобер отправится на базарную площадь вместо убитого им Жерома и попытается вычислить того, кто должен явиться за куклой. Дело оставалось за малым: Эме предстояло пробовать себя в роли рыночного актера, а он даже не знал, что нужно говорить и делать. Кроме того, если публике не понравится представление, то все могло закончиться публичным избиением. Попытки припомнить куски из модных нынче театральных пьес привели к тому, что шевалье начал догадываться, для чего актеру ширма. Видимо, для того, чтобы сподручнее было прятаться от тухлых яиц и прочих проявлений зрительской симпатии. Вряд ли простые парижане оценят отрывки из Лопе де Веги или Тирсо де Молины. Тогда что им показать? Как лупят палкой мужа-рогоносца?

– Черт возьми, – с мрачным ехидством бормотал Эме, собирая в мешок нехитрый актерский скарб, – я на поле боя перед атакой так никогда не волновался, как перед этим дурацким спектаклем.

Вдобавок де Фобер понимал, что занимается он абсолютно не тем, чего ждет от него новый начальник Мазарини. Новоиспеченному лейтенанту гвардейцев его высокопреосвященства как раз сейчас положено было муштровать своих подчиненных и проверять караулы вокруг Пале Кардиналь, а не баловаться кукольным театром. Но любопытство Эме уже было разбужено и требовало удовлетворения. Поэтому шевалье, морщась от боли в плече, написал записку капитану Кавуа, в которой, ссылаясь на срочные и неотложные дела, уведомлял, что появится на службе позже. И очень надеялся, что родственничек Луи, если что, прикроет его самодеятельность, вздумай первый министр поинтересоваться, куда подевался его новый лейтенант. То, что родственник еще припомнит ему эту услугу и наверняка потребует что-нибудь взамен, не вызывало сомнений. Ну да ладно, вся жизнь так или иначе состоит из взаимных одолжений.

Неожиданно возникла проблема с одеждой. Покойник Жером был весьма хрупким, тщедушной комплекции человеком, что объясняло его верткость и умение ловко пролазить в окна, но лишало де Фобера возможности позаимствовать хоть что-нибудь из гардероба кукольника. У самого же шевалье рубашки были слишком тонкими, а худший камзол выглядел далеко не так бедно, как одежка простого уличного актера.

Шпагу пришлось оставить дома, ведь простолюдину не пристало оружие аристократа. Досадное неудобство. Без привычной тяжести у бедра де Фобер чувствовал себя голым. Лейтенант не захотел в очередной раз тревожить хозяина-портного требованием подыскать ему платье простолюдина. Меньше знает, лучше спит. Решив, что подходящей одеждой он как-нибудь разживется по дороге, начинающий кукольник взвалил на плечо свой реквизит – тяжесть оказалась немалая – и отправился на рынок.

«Подумаешь, отлупят, – утешал он себя. – Невелика беда. Хотя еще неизвестно, кто кого побьет. Как раз отвешивать тумаки я умею гораздо лучше, чем пискливым голосом распевать романсы за какую-нибудь Коломбину».

Прямо у входа на рынок дородный мужчина средних лет неторопливо раскладывал на прилавке белые капустные кочаны. Драный коричневый дуплет и бесформенная шапка, которая когда-то была черной, а теперь имела совершенно неопределенный цвет, немедленно привлекли внимание Эме.

– Эй, приятель. Плачу сорок су за твою одежку, – с ходу предложил он торговцу.

Тот недоуменно выкатил глаза.

– Может, мсье желает капусты? Или репы?

– Нет, вот этого не надо. Куртку и шапку. – Де Фобер многозначительно блеснул монетками в ладони перед самым носом торгаша.

Тот пожал плечами. И неторопливо принялся раздеваться. Мало ли в Париже сумасшедших. А сорок су – хорошие деньги, на них три новых куртки можно сшить.

Дуплет насквозь пропах петрушкой и луком. Шевалье потуже затянул ремень – одежда с чужого плеча была великовата, особенно в поясе. Наверное, ему нужно есть больше репы. Потом Эме купил у румяной лоточницы пирожок с зайчатиной. Негоже как-то получать по шее на голодный желудок. И, лихо сдвинув на затылок шапку, принялся устанавливать свою ширму, негромко напевая:

– Улица! Она могла бы,

Как однажды молвил кто-то,

Всяких рассказать историй

Больше, чем бывалый воин…[2]