Берю качает головой:

— Это потому, что с самого начала они не перенесли могилу Христа на Пер-Лашез[57], вместо того, чтобы ездить так далеко и заниматься дележом?

— Они об этом не подумали, Толстяк. И даже если подумали, то предпочли оставить для себя предлог, чтобы соскочить, когда им хотелось развеяться. Для Людовика Святого, к примеру, это было свадебное путешествие. Заметь, что у него там была куча неприятностей, и он был пленён. Но в те времена можно было выкупить свободу. В общем, он неплохо провёл время в Палестине со своей законной.

— Слушай, а он был не таким уж добрым для святого, твой Людовик!

— Почему? — спрашивает Берта.

Его величество Берюрье Первый объясняет:

— Он отправился на войну со своей гражданкой, а вот его славные воины оставили своих баб дома, со всеми их искушениями!

— Ты забываешь про пояс верности, Толстяк!

— Какой ужас! — вскрикивает Берти.

Но Александр-Бенуа не разделяет её чувств. Более того, эта система вызывает в нём некоторые мысли. Чувствуется, что эта варварская деталь нижнего белья ему дорога. Он был бы не прочь, перед тем как отправляться на расследование, запирать целомудрие своей крали на замок, засовывать ключ в карман и накрывать платочком.

— Наверное, только слесари угощались, — замечает он.

— Да нет, Толстяк. Это были замки с системой повышенной надёжности.

— А если мужика шлёпали? Вдовушка, наверное, требовала от покойного вернуть её личные вещи! Потому что кончить свои дни с волчьим капканом вместо трусов — это невесело! Если ключ терялся, оставалось только повесить табличку: «Закрыто по причине траура».

Он кивает; его пылающие скулы выдают хорошее настроение.

— А что в это время делала Франция?

— Она оказалась под вторым регентством мамаши Бланки!

— Это второе регентство, наверное, было ещё менее прикольным, чем первое, — размышляет Огромный. — Вдова постарела, и она думала о том, что её мальчуган проводит время с её снохой на Филиппинах, и от этого характер у неё становился ещё противнее! Домработницам, наверное, от неё доставалось! Не стоило разбиваться китайским вазам или подгорать фасолевому рагу! И когда же он решил вернуться к своей маман?

— Когда узнал, что она загнулась.

— Неглупый монарх! Святой, но себе на уме! А что он сделал, когда вернулся в Панаму?[58]

— Он легализовал бордели. И это немалая его заслуга[59].

У Берю на глазах слёзы.

— Милейший человек! Я понимаю, за что его сделали святым, — шепчет он проникновенным голосом. — А что было потом?

— Через несколько лет он отправился в другой Крестовый поход: восьмой и последний. Но там на него свалилась болезнь, и он встретил свою смерть в Тунисе.

— Наверное, Бургиба[60]оказался ядовитым, — шутит Толстяк. — Отчего он умер?

— От чумы!

Мой славный ученик прижимает нижнее веко своим кривым указательным пальцем и оттягивает его вниз, демонстрируя нам кровавый бычий глаз.

— Не катит с чумой, — говорит он, — со своими борделями[61]он дал дуба от чего-то другого. Но поскольку его сделали святым, дело замяли, в противном случае пострадала бы его репутация.

Дополнительный материал:

Сторожевая вахта слуги Берюйе

— Шухер! Король идёт! — прошептал слуга Берюйе и проворно спрятал игральные кости в рукав.

Его партнёр, конюх Пинюшон, менее живой телом и умом, потратил гораздо больше времени на то, чтобы сграбастать свою ставку.

Эти ребята играли вот уже некоторое время в передней замка Понтуаз, где король Людовик Девятый, его жена и его почтенная матушка проводили дни. Людовик Девятый терпеть не мог азартных игр (он говорил, что они размягчают душу и открывают дверь пороку), поэтому его слуги окружали себя предосторожностями, когда катали бобсы[62].

— Рви когти[63], — приказал Берюйе своему приятелю, подняв портьеру.

Пинюшон не заставил его повторять это дважды и тотчас убрался. Как будто стена поглотила его.

Едва портьера опустилась, в помещение вошёл король. На нём было тёмное платье, и он был в тапочках и в домашней короне. Вместо скипетра он держал в руке веточку дуба, которую сорвал во время заседания Венсенского гражданского суда, и нервно потирал ею мочку уха.

— О Берюйе! — воскликнул он, и лицо его осветилось. — Я рад тебя видеть.

Святому королю очень нравился этот парень с его развязным видом и клыкастой улыбкой.

Берюйе склонился очень низко и стал ждать приказов.

У Людовика был смущённый вид. Он прокашлялся, подбирая слова и не решаясь произнести те, что приходили ему в голову.

— Послушай, мой мальчик, — вздохнул государь, мне нужно провести разговор частного порядка с её величеством королевой Франции. Но мне бы не хотелось, чтобы королева-мать услышала хоть одно слово!

Берюйе уже понял. Его господин и повелитель был не прочь «продёрнуть», но поскольку он жил под строгим надзором Бланки Кастильской, ему приходилось принимать меры предосторожности, чтобы нанести визит своей жене в неприсутственные часы. Эта тайная сторона дела вносила остроту в отношения королевской четы, и Берюйе говорил себе, что, наверное, было очень приятно чувствовать себя со своей законной как с любовницей.

— Сир, — сказал он, поставив колено на пол и «игрек»[64]в слове «сир», — я буду вашими чуткими ушами, острыми глазами и предупреждающей рукой.

Он хорошо сказал, и государь, который схватывал на лету, выразил ему признательность, вручив туго набитый кошелёк. Ибо в этом была отличительная особенность Людовика Девятого: у него кошельки всегда были полными.