Алёнка, наконец, не выдержала, заплакала. И сказала сквозь слёзы:

— А ты его, дяденька, насмерть. Прямо в глаз. И весь бок в дырах, кишки видно.

Лавров выпрямился. Ему было не по себе. И показалось, что народ, стоявший по обочинам, сдвинулся с места, и как-то незаметно, крадучись, начал смыкать вокруг него круг.

— Ну… — промямлил Лавров. — Ну, вышло так. Я ж не знал…

— А теперь будешь знать, — раздался скрипучий голос: это сказал старик.

Лавров оглянулся. Его охранников как ветром сдуло, а вокруг стояли старики, старухи, дети, и какой-то расхристанный кудлатый человек с паяльной лампой в руке, и другой, в распахнутом полушубке и тельняшке, с клеёнчатой торговой сумкой на плече.

Они обступали его всё теснее.

Внезапно раздался молодой уверенный голос:

— Это что тут такое? Очередь за субсидией?

Лавров глянул: сквозь толпу прошел молодой омоновец, плечистый, налитой, как культурист.

— Да вот… — Лавров снова прочистил горло и сказал хрипловатым, чужим голосом: — Самосуд, кажется, решили устроить.

Омоновец оглядел толпу, хмыкнул, и вдруг сказал:

— Самосуд — это правильно. А то от нашего суда справедливости не дождешься.

Народ облегченно вздохнул, а мужик в тельняшке поскрёб заросшую щетиной шею и возразил:

— Самосуд — нельзя. Потом верёвок не оберешься.

Посмотрел на Лаврова и сказал загадочно:

— Слышь, петухастый. Вяжи коци.

Видя, что Лавров не совсем понял, добавил:

— Ну, если по-вашему, по-научному — фраернулся, так линяй. А то слепок сделают.

Генерал рассеянно кивнул, снова взглянул на Алёнку.

— А ты, девочка, тоже хиляй… То есть, это, иди, иди домой. К мамке с папкой. Иди.

Губы были ватными. Не слушались.

И внезапно, подняв голову, Лавров увидел вокруг не человеческие лица, — а оскаленные собачьи морды. Звери со всех сторон подбирались к нему, из оскаленных пастей падали клочья пены.

Лавров схватился за голову, закрыл глаза, и побежал куда-то, расталкивая то ли людей, то ли собак, окруживших его.

Бракин попался одним из первых. Загребли его запросто. По сравнению с другими собаками, не только бродячими, но и домашними, цепными, он был слишком упитанным и, как следствие, неповоротливым.

Как только его зажали между двумя переполненными мусорными контейнерами, Бракин понял, что сопротивляться бессмысленно, и покорно дал надеть на себя железный обруч. Обруч был прикреплен к длинной палке, а палку держал средних лет мужчина в телогрейке и спецовке, натянутой поверху.

Мужчину звали Коля, — Бракин понял это еще во время недолгой погони, закончившейся так печально.

— Ишь ты, какой смирный, — сказал Коля. — Слышь, Саш! А ведь непохоже, что он бродячий!

— Не похоже, — согласился Саша. — Жирный слишком. Но он ведь с бродячими на люке спал. Чего нам их, сортировать, что ли?

Коля покачал головой.

— Нет, не бродячий… А выпущу-ка я тебя, вот что.

Он потянул за палку и снова удивился: пёс не сопротивлялся, не упирался всеми лапами в снег, и даже не пытался грызть обруч. Он повиновался молча и безропотно, и только глядел на Колю грустными, всё понимающими глазами.

Коля не вынес этого взгляда. Воровато оглядываясь на могучую генеральскую кучку (генералы смеялись, слушая похабный анекдот), он тихо повёл пса за угол пятиэтажки. Там были кусты, потом небольшая детская площадка с накренившейся набок каруселью и скрипучими качелями, а за площадкой — заборы, огороды, хлебный киоск…

— Вот же, зараза, и выпустить негде, — ругнулся потихоньку Коля.

Углядел просвет между заборами и потащил пса туда. Через десяток метров заборы кончились. Впереди были кривая улочка и большой пустынный сквер, с футбольным полем посередине. Поле было заметено снегом, и по нему в разные стороны тянулись пешеходные тропки.

— Во! — обрадовался Коля.

Стащил с головы Бракина обруч, потрепал его за ухом и сказал:

— Ну, беги.

Бракин глядел умными, всё понимающими глазами.

— Беги, говорят тебе! — повысил голос Коля. — Там в парке укроешься, а за парком новостройки, — собакам вообще раздолье. Ну?

Пёс махнул хвостом и уныло повесил голову.

— Да чтоб тебя! Ну и торчи здесь, как дурак, у всех на виду!

Коля забросил палку с обручем на плечо и двинулся в обратный путь.

Через минуту его что-то насторожило. Оглянувшись, он увидел, что пёс довольно бодро трусит за ним.

— Ах ты, гад! — не выдержал Коля. — А вот я тебе сейчас…

Он схватил пса за бока, развернул мордой к скверу и наподдал ногой под зад.

— Беги, беги домой, скотина такая!

Скотина мрачно оглянулась на Колю и, кажется, укоризненно качнула головой.

— Уйди, сволочь! — рявкнул Коля, топнул ногой и замахнулся палкой.

На этот раз пес всё понял. Он задумчиво, и даже как-то с укоризной посмотрел на Колю и побрел по тропинке в кусты.

Коля облегченно вздохнул и побежал обратно, туда, где снова слышались лай и визг, и также маты его напарника Сашки.

Когда фургон почти наполнили, Сашка приволок маленькую рыжую собачку. Собачка оказалась с характером: сопротивлялась, вырывалась и норовила укусить своих мучителей до последнего момента. В фургон её буквально забросили.

Коля начал закрывать двери.

— Гляди-ка, — сказал Сашка. — Сам пришёл!

У Коли ёкнуло сердце от нехорошего предчувствия. Он оглянулся.

В двух шагах от фургона стоял тот самый упитанный пёс. Он наклонил голову набок и по-собачьи неумело улыбался.

— Давай и этого туда, раз сам напросился! — крикнул Сашка. — Сейчас сетку наброшу…

— Не надо, — ответил Коля.

— Чего?

— Не надо, говорю, сетки. Я думаю, этот скот просто решил покончить с собой.

С этими словами Коля приоткрыл дверь фургона, и пёс, благодарно вильнув хвостом, прыгнул внутрь.

Сашка ахнул.

— Ну и дела-а! Я такого ещё не видел. Может, он из цирка сбежал?

Коля промолчал, захлопнул дверь, пошел к кабине, буркнув на ходу:

— А у нас вся страна — один сплошной цирк. Давай, поехали…

Первое время собаки, запертые в фургоне, метались, царапали обитые жестью стены, рычали, визжали и выли. Собак было много, так что скакали они буквально по головам.