Я попытаюсь улучшить обстоятельства ее жизни, прежде чем мы с Лопесом отправимся на Кубу.

Красотка просит тебя ничего не говорить ее отцу Исайе. Она такая же отверженная, как и я.

Искренне любящий тебя Ретт.

Июль 1853 года

Куба

Любимая сестра Розмари!

Берег в Бахайо-Хондо — самое прекрасное из всего, что я когда-либо видел. Серебристый песок и небесно-голубое море кажутся бесконечными, как вечность, — куда меня торопятся переселить испанские офицеры.

Испанские военные силы разбить не удалось. Кубинцы не бросились приветствовать нас как освободителей. Вот так.

Сбежать из объятий Диди под огонь испанского расстрельного взвода явно было не самым умным маневром с моей стороны.

Я привел рулетку в движение и попробую избежать такой участи, но шансы неравны, а времени в обрез.

Капрал обещает отправить это письмо. Подобно матросу, бросающему в море записку в бутылке с необитаемого острова, я молю Бога, чтобы оно нашло читателя.

Как ласков мягкий, теплый песок. Как деликатны кулички на морской отмели. И пусть их век короток, они такие же создания Божьи, как и мы.

Сестра, хочу дать тебе один-единственный совет: живи своей жизнью. Не давай другим прожить эту жизнь за тебя.

Испанцы в качестве развлечения предложили нам выкопать собственные могилы. Как американские джентльмены, мы, естественно, отказались. Ха-ха. Пусть эти мужланы сами делают грязную работу!

Розмари, при всех красотах нашей благословенной земли, я сожалею лишь о том, что оставляю тебя…

Думай обо мне порой.

У Розмари голова пошла кругом:

— Отец сжег письма брата? И мои тоже?

— На днях видел Соломона на рыбном рынке — вашего слугу Соломона, — и мы разболтались. Старик не хотел передавать письма мистеру Лэнгстону, но куда деваться, если приказали.

Розмари стало дурно. Она задала вопрос, на который прежде бы не осмелилась, будучи послушной дочерью:

— Тунис, почему отец ненавидит собственного старшего сына?

Тунис Бонно как свободный цветной был волен разгуливать по улицам без пропуска, посещать Первую африканскую баптистскую церковь (в присутствии хотя бы одного белого прихожанина), мог жениться на такой же свободной цветной девушке или на выкупленной рабыне. Он не имел права голосовать или открыть лавочку, зато ему позволялось иметь личные деньги и имущество. По закону он мог даже учиться читать.

Но поскольку такие цветные не были ни чьей-то собственностью, ни белыми людьми, они раздражали господ.

Поэтому Тунис Бонно старался не замечать, что видел, не говорил о том, что знал, и напускал на себя непробиваемо равнодушный вид. Когда белые обращались к нему, Тунис отвечал:

— Мистер Хейнз велел мне так сделать.

Или:

— Обратитесь, пожалуйста, к мистеру Хейнзу.

Розмари, конечно, это отлично знала, но была слишком расстроена, чтобы мыслить ясно, и схватила Туниса за рукав, будто желая вытрясти из него ответ.

— Отчего Лэнгстон ненавидит Ретта?

Тунис, вздохнув, выложил Розмари всю правду, которую прежде ей не хотелось знать.

А пока Тунис посвящал Розмари в историю гибели Уилла, рассказывал об урагане и о том давнишнем лете, когда брат был сослан собирать рис на плантации, ее отец, Лэнгстон Батлер, проигрывал скачки.

Вашингтонский ипподром представлял собой вытянутый овал в четыре мили длиной, обсаженный вековыми дубами. Оштукатуренный домик был зарезервирован для членов Жокейского клуба, а обшитая досками трибуна и просторное поле предназначались для всех желающих. Белые и черные, вольные и рабы были свидетелями поражения Лэнгстона Батлера.

Лошади из Виргинии и Теннесси прибыли в Чарльстон, располагавший самым быстрым беговым кругом и самыми толстыми кошельками на Юге. Лошади, конюхи и тренеры толпились в просторных деревянных конюшнях, где и широких центральных проходах устраивались торги лошадей и рабов.

Дневной забег был повторным между лошадьми по кличке Джиро — Лэнгстона Батлера — и Чапультапек — полковника Джека Раванеля. Животные друг друга стоили, ставки сделали быстро, и забег начался под рев трибун. Хотя Чапультапек отстал на дальнем повороте, затем, обойдя на прямой начавшего сдавать Джиро, вырвался вперед на два корпуса. Когда лошади зашли на последний круг, полковник Джек уже приплясывал от удовольствия.

У ограды клубного домика три юнца и незамужняя дочь полковника Джека смаковали его триумф.

— Джеки, Джеки, — хмыкнул Джейми Фишер, — Не стоит дергать тигра за хвост. Джулиет, твой папаша раскланивается с таким самодовольным видом!

Эдгар Пурьер, неутомимый исследователь сильных мира сего, наблюдал, как надсмотрщик Лэнгстона Батлера советуется со своим хозяином.

— Хмм, что замышляют эти двое?

— А, плевать, — проворчал Генри Кершо, — Одолжи мне двадцать долларов!

Генри Кершо походил на молодого сильного медведя, и характер у него был под стать.

— Генри, ты уже поставил мою двадцатку на Джиро. Больше нет, — Эдгар Пурьер вывернул карманы, — Итак, джентльмены и леди, как Лэнгстон сравняет счет?

— Наверняка скроется, не заплатив, — предположила Джулиет Раванель.

— Нет-нет, милая Джулиет, — сказал Джейми Фишер, — Ты путаешь. Отец Розмари, Лэнгстон, затеял пари, а твой, Джек, проиграл и заплатить не может.

Мисс Раванель фыркнула:

— И за что я только терплю тебя, не знаю.

— Так ведь иначе быстро заскучаешь, — ответил Джейми Фишер.

Несмотря на то что острая на язык девица и безусый юнец были неразлучны, их не касались никакие сплетни. На чем бы ни держалась эта привязанность, все понимали — в ней нет ни капли романтических чувств.

Следующий забег был в два часа. Белые и цветные прогуливались по ипподрому и полю, в Жокейском клубе слуги распаковывали корзины с едой и откупоривали бутылки.

А с дорожки начали сзывать покупателей на торги рабов:

— Негры Джона Хьюджера. Сборщики риса и хлопка, лесорубы, механики, домашние слуги и дети! Сотня первоклассных экземпляров!

Эдгар Пурьер взял у помощника торговца список и пробежал по нему пальцем.

— Эндрю собирается поторговаться за лот номер шестьдесят один. «Кассиус, восемнадцать лет, музыкант».

— Кассиус принесет не меньше тысячи, — сказал Генри Кершо.

— По меньшей мере одиннадцать сотен, — поправил Джейми Фишер.