Однако в Новом Завете пол утрачивает свою чувственность и предполагает самоотречение. Павел советует: «…хорошо человеку не касаться женщины»[20], но допускает, что брак – это крайнее средство для тех, кто не может сохранить безбрачие. Поскольку сдерживаемые желания могут привести к блуду или прелюбодеянию, то «…каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа»[21]. Секс допускается ради разрядки и, разумеется, продолжения рода. Развод запрещен. «Безбрачным и вдовам, – предостерегает Павел, – я говорю, что хорошо им, если останутся, как и я [безбрачными]. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться»[22]. То есть лучше вступить в брак, чем гореть желанием, которое он описывает как личный ад, в котором грехи гуляют по нервам человека как по канатам. В этом смешении традиций призыв Платона к сублимации своих желаний явно смыкается с таким же призывом христианства, и временами кажется, что безбрачием наслаждаются как своего рода эротикой наоборот. Блаженный Августин свой обет воздержания описывает так: «Душа моя стряхнула груз всех забот и печалей: уже не нужно было просить и кланяться, гоняться за деньгами, валяться в грязи, чесать свою похоть»[23]. Это довольно пылкое самопожертвование[24]. А потом произошло нечто, что изменило существовавшее в западном мире представление о любви.

Вернувшись из Крестовых походов, в которых победы чередовались с неудачами, Гильом IX, герцог Аквитании (1071–1126), начал сочинять песни о любви и страсти, известные нам теперь как первые любовные песни трубадуров. Может быть, его вдохновляли мавританские авторы, воспевавшие любовь как облагораживающую силу, а женщин – как сверхъестественных богинь. Аравия и Испания регулярно обменивались и людьми искусства, и послами, а затем их культура распространилась на Южную Францию. Известный андалусский поэт Ибн Хазм, который в 1022 году, в своем классическом «Ожерелье голубки», написал, что «союз душ в тысячу раз прекрасней союза тел». Его концепция была и глубоко платонической, и мусульманской – особенно когда он говорил о потребности стать единым с тем, кого любишь. Это естественная потребность, обычная, как песок, но мощная, как радий, потому что любовь – это воссоединение душ, которые до начала творения были созданы из одного и того же изначального вещества, но позже были разделены в физическом мире. «Душа любящего, – говорит Ибн Хазм, – вечно ищет другую, стремится к ней, разыскивает ее, жаждет найти ее снова, притягивая ее к себе так, как магнит притягивает железо».

Красота – это приманка. Душа прекрасна, и ее влечет к физической красоте. Но если единственная точка притяжения – секс, то душа не успевает прорасти в другой душе, ей не хватает для этого времени, она не успевает найти точки соприкосновения.

Вожделение – низкое чувство, хотя наслаждение чувственностью другого восхитительно. Исходя из этого утверждения, Ибн Хазм изображает любящего рабом своей любимой, который должен обращаться к ней или как к «повелительнице» (sayyidi), или как к «госпоже» (mawlaya). Он предостерегает влюбленного: не стоит стремиться к близости с любимой, подробно описывает муки любовной болезни и даже предлагает такое руководство в помощь толкованию признаков любви на лице любимого:

Герои Ибн Хазма, преображенные любовью, становятся сильными и смелыми, достойными и великодушными. Его соотечественники писали истории любви такой же направленности, обращая особое внимание на чувства и обращаясь преимущественно к образам природы. Как правило, чтение этих сочинений сопровождалось игрой на музыкальных инструментах. Высшее общество Франции богатело, становилось все более праздным, и его, подобно дивному аромату, манил чувственный мир Востока.

Во время Крестовых походов Гильом и его товарищи-рыцари открыли для себя мир женщин гарема – прекрасных, живших взаперти, не допускавшихся в общество. С ними было невозможно познакомиться; их целомудрие было подобно неприступному саду. Арабские мужчины смотрели в их застенчивые глаза и предавались необузданным фантазиям. Бесстрастные с виду, загадочные женщины – какой простор для мужского воображения! На Ближнем Востоке рыцари с удовольствием играли в экзотические игры, воспламенявшие воображение и развивавшие ум, – в настольные игры, например шахматы; в военные игры с особым вооружением, а также в плотские игры – с новыми сексуальными приемами, возбуждавшими новые желания.

Гильом писал свои песни на уличном языке Прованса, и это придавало им непосредственность и определенный будничный реализм, который нравился его современникам при дворе. Дерзкий, грубый, отважный и отчасти плутоватый, он не раздумывая мог овладеть чужой женой, когда мужа не было рядом, или нарисовать на щите обнаженное тело своей любовницы. Недовольным и возмущенным Гильом дерзко отвечал, что дама частенько носила его на щите своих бедер. Однажды он принялся хвастаться тем, что сто восемьдесят восемь раз за неделю совокуплялся с женами двух хорошо известных аристократов. Верим мы или не верим в его сексуальную мощь, которая могла быть просто бравадой, но своим хвастовством он нарушал правила изысканной любви. Наверное, было заманчивым публично перечислять свои победы, потешив свой эгоизм, но законом куртуазной любви была скрытность – и не только потому, что она усиливала возбуждение, но и потому, что если жену заставали за супружеской изменой, то расплата за это была известна: ад. В раннем Средневековье неверность была для женщины преступлением, за которое карали смертной казнью, а позже это означало, что ее сошлют в монастырь. Муж даже имел право убить и ее, и ее любовника. А если ставки были так высоки, то неудивительно, что женщины подвергали мужчин изнурительным испытаниям, чтобы убедиться в их искренности.