Большинство трубадуров были людьми незнатного происхождения, средневековым эквивалентом странствующих исполнителей народных песен – как собственного, так и чужого авторства. Если они были талантливыми и удачливыми и могли найти гостеприимного феодала или даму с деньгами, то регулярно выступали в замке. Этот маленький мир в часы праздности мог стать еще меньше. Тогда не существовало ни любовных романов, ни таблоидов со светскими сплетнями, ни фильмов ужасов. И искусный бард, знающий множество историй в духе мыльных опер и леденящих кровь приключений, становился желанным гостем. Благодаря трубадурам сердечные дела стали любимой темой поэтических саг, и так истории о любви впервые проникли в европейскую литературу. Пределы героического расширились, и идея «пары» – двух человек, живущих одной мыслью и устремлением, – начала дразнить общество.

Одно из значительных изменений Средних веков – постепенный переход от односторонней любви к взаимной. Представление о том, что любовь можно разделить, что два человека могут испытывать друг к другу страстное влечение и желание, сначала казалось передовым и опасным. Ведь Церковь учила, что любовь возможна только к Богу, и поэтому идея взаимной любви была попросту невозможной. В конце концов, человек должен был любить Бога без расчета, ничего не ожидая взамен. По церковному представлению, любовь была не согласием двух сердец, не парным танцем, не дорогой с двухсторонним движением, не обменом благами и услугами, но одиноким устремлением.

Полагаю, что трубадуры верили, что не высказывают крамольных мыслей, говоря, что огонь любви может гореть для двоих, а не только устремляться к небесам. Но когда они говорили, что любовь возможна между смертными на земле, их могли обвинить в поклонении ложным кумирам, или в потворстве этому.

Трубадуры воспевали влюбленных, союз двоих как нечто благородное и ценное. Они чтили тех, кто испытывал страстную любовь друг к другу. До трубадуров любовь между мужчиной и женщиной считалась греховной и низкой. Нередко она приводила к безумию, и всегда была унизительной. Изображать любовь как нечто величественное, как идеал, который надо искать, было поистине возмутительным. Соглашаться с тем, что плотское желание могло быть естественной частью любви, хотя все чувство было более духовным, ярким и глубоким, – шло вразрез с традиционным учением. В греческой трагедии любовь была страданием, ужасом, который ведет к жестокости и смерти. Для богословов человеческая любовь была жалким отражением той реальности, которую можно было обрести лишь в духовном экстазе. Утверждение, что женщины участвовали в любви на равных, и она их даже облагораживала, казалось чем-то диковинным, потому что это нарушало естественный уклад феодальной жизни, где мужчины служили своим сеньорам, а женщины были верны своим мужчинам. Если кто-то был предан своей любимой целиком, без остатка, то оставалось ли тут место для его феодального господина?

По мере того как куртуазная любовь зачаровывала общество, власть Церкви ослабевала. Ослабевала и власть знати. Новое представление о любви коренным образом изменило и отношение людей к самим себе, и их устремления. Но, пожалуй, самой революционной была идея личного выбора. В мире, управляемом законами иерархии, человек присягал на верность прежде всего Богу, а затем – хозяину поместья. Выбирать, кого любить, выражая предпочтение, было проявлением явного бунта – бунта против морали эпохи, отрицавшей индивидуализм. А предводители этого бунта представляли высшие слои общества.

Именно при дворе Алиеноры Аквитанской (внучки Гильома) и ее дочери Марии наступил истинный расцвет любовных турниров. Там трубадуры написали некоторые из своих самых прекрасных и изысканных песен, зачастую смешивая любовные истории с рассказами о приключениях – такими, как кельтский миф о короле Артуре и его рыцарях Круглого стола. Дамы, которых воспевали в песнях, носили такие имена, как Прекрасный Взор, Чистая Радость и Чудесная Надежда. И трубадуры бросали им букеты хвалы и обожания. Они создали художественную форму из музыки, поэзии и чистого желания. Ее назвали «куртуазной любовью»[26], и это выражение было намеренно двусмысленным. Куртуазия как ритуал ухаживания (courtship) существовала при дворе (court), но она во многом была еще и игрой, разыгрываемой при дворе. И если спортивные состязания происходили в пределах арены, то куртуазная любовь разыгрывалась в маленьком мире замка. Ее строгие правила были известны всем; часто ее репетировали на публике, на виду у многих. Одна игра, ставшая популярной, называлась «Двор любви» и была похожа как на спор, так и на судебную тяжбу. В центральный зал замка мог прийти любой, и для рассмотрения предлагались определенные любовные проблемы. Каждый игрок выбирал свою точку зрения и должен был ее защищать. Вопрос мог звучать так: «Кого легче соблазнить: жену импотента или жену ревнивца?» Или: «Что вы предпочитаете: теплую одежду зимой или утонченную возлюбленную летом?» Или: «Если ваша дама отдается вам при условии, что она проведет ночь с беззубым стариком, то что вы предпочтете – чтобы она выполнила это условие до или после?» Разумеется, никто не ожидал решения этих проблем: речь шла лишь об остроумном подшучивании и возможности насладиться любовной беседой на публике. Во время одной из таких игр королеву Алиенору спросили, какого бы она предпочла любовника – молодого, но порочного мужчину или старого, но очень добродетельного? Она выбрала старого, потому что в куртуазной любви добродетель была первостепенной. В придворном мире, находившемся в постоянном движении, игроки знали друг друга, пусть даже мельком или понаслышке. Однако за пределами этого магического круга куртуазная любовь была более целомудренной.

Замки были островками цивилизации и культуры, где странствующий рыцарь мог передохнуть и восстановить силы, – примерно так же, как моряк мог посетить шумный порт, проведя некоторое время в плавании. Наверное, это выглядело как ослепительный мираж: госпожа и ее дамы, дети и другие родственники, все слуги и служанки… Обнаружив такой островок, рыцарь выбирал прекрасную, далекую, замужнюю «даму», которую он возвышенно идеализировал. Вначале он мог прятаться в кустах и боготворить свою даму издалека, возбуждаясь от ее невидимой близости. Колыхание ее юбки приводило его в упоение. Если взору открывалось ее запястье, по его шее пробегали мурашки. Со временем он представал перед ней как смиренный слуга, принося в залог свое сердце и свою душу, свою верность и свою отвагу. Именно тогда в западном мире стали входить в моду подушки. Поклоннику, падающему на колени перед дамой, выходящей из кареты, необходимо было что-то мягкое. А дама, ожидающая, что кавалер появится, всегда держала подушку наготове. Очаровательное кокетство заключалось в том, как она дистанцировала эту подушку. Каким бы испытаниям дама ни подвергала своего рыцаря, он клялся их преодолеть. Из любви к ней он мог отправиться в придуманное ею паломничество. В феодальном мире, где рабы склонялись перед господином, он был ее рабом, а она – его госпожой. С каждым испытанием она относилась к нему все ласковей, и здесь было несколько этапов. Сначала она снисходила до того, чтобы назвать его по имени. Потом ему позволялось почтительно и недолго около нее посидеть, а потом, может быть, прогуляться вдвоем по саду. И наконец, она могла ему позволить себя поцеловать, а потом – увидеть ее обнаженное тело, но не касаться его. Со временем она даже могла ему разрешить за ней ухаживать. Однако сексуальные отношения не были частью игры. Они могли испортить роман и положить конец его развитию. Отважный рыцарь доказывал свою значимость, убивая могучих драконов своей независимости, сексуального желания и гордости. Стремясь к самообладанию, он был обязан любить, не обладая любимой. Это было важно в практическом смысле, потому что она принадлежала своему мужу, а также потому, что вся суть приключения состояла в попытке рыцаря совершенствовать себя благодаря любимой. Таким образом, сущностью куртуазной любви было затяжное возбуждение, безумие великолепно невыносимого желания. Только будучи безумно влюбленным, угнетенным сублимированной любовной страстью, человек мог бесконечно погружаться в свои чувства, никогда не насыщая их до конца, стремиться к все более возвышенному, рисковать больше, достигать более благородных целей. Эта игра постоянного возбуждения требовала дисциплины чувств, чувственной сдержанности, основанной на терпении и умении, и исключала всякого, кто просто хотел быстрого секса.