может быть, поедем с «Федрой» в Италию: есть приглашение, но с нашей стороны очень долго оформляется все. Потом отпуск – не знаю, где буду. Может быть, в Канаде – оттуда тоже есть приглашение просто в гости. А осенью – не знаю. К тому времени, я думаю, Театра на Таганке вообще не будет. Поэтому, если у Вас не угасла мысль о моих выступлениях у вас, то, может быть, это отнести на позднюю осень или раннюю зиму.

Том, если выступление мое в Бостоне взять на свой счет: я не прогорю? Как Вы думаете? Я боюсь, что без рекламы на меня никто не придет, а реклама – дорого. Роли из спектаклей играть в концерте – всегда потери: нет атмосферы спектакля. Но в поэтическом вечере, который у меня был и в Италии, и в Женеве, и в России, естественно – есть монологи: например, из «Федры» и из «Гамлета». Можно к этому добавить Раневскую из «Вишневого сада», но это уже проза.

Вы меня простите, Том, что я Вам пишу все время о делах. Я Вас считаю себе близким человеком – поэтому и взваливаю на Вас свои заботы.

Простите жирные пятна на письме – пишу в кафе, и стол, видимо, не очень чистый, хотя кафе хорошее: артистическое. Здесь рядом два театра: опера и драматический. Два огромных дома, а между ними кафе, где сидят и балетные в гриме, и оперные в костюмах, и мы – русские.

Играли мы здесь «Доброго человека из Сезуана» Брехта. Наше кредо в этом спектакле – «театр улицы». Поэтому можете себе представить, в каком мы тут рванье, и даже привычные ко всему актеры здесь на нас подозрительно косятся.

Все, Том! Мне надо на сцену. Если найду еще лист бумаги – напишу еще что-нибудь. Если нет – целую и напишу уже из Испании.

Ваша Алла

Том! Нашла еще листок бумаги. Пишу дальше. Штутгарт – провинциальный город. Жизнь размеренная, тихая и совсем не артистичная. Но зато – в центре города пруд с лебедями и утками. Я их каждый день кормлю, когда иду на репетицию или спектакль. Это рядом с театром. А на лужайке около пруда пасутся жирные серые зайцы, уши у них торчат, как у овчарок. Вам, конечно, после ваших гарвардских белок это не удивительно, а для нас – чудо! У нас бы давно всех зайцев съели и мех бы пустили на шапки. А два лебедя, которые долго жили на наших Чистых прудах – это тоже в центре Москвы – были давно убиты каким-то бандитом. Перед нашим отъездом за день кто-то проломил череп одному депутату в пешеходном переходе на Пушкинской площади (самое оживленное место) и он семь часов пролежал – никто к нему не подошел.

Том, у нас – ужас!

А главное, полнейшая беспросветность. У людей нет цели: для чего учиться, ради кого заниматься искусством и т. д. Это все не нужно. На поверхность всплыла общественная «накипь» – бандиты-полууголовники, которые на спекуляциях разбогатели и заказывают «бал»: сплошные конкурсы красоты по ТV, бездарные шоу в театрах, мазня вместо живописи.

Все, кто может, сейчас живут на Западе: или на год читать куда-нибудь лекции, или на полгода контракт с концертами, или в гости по приглашению к родственникам.

Любимову заказали в Греции сделать на «Таганке», вернее с таганскими актерами, «Электру» Софокла или Еврипида. Со мной в главной роли.

Том, что лучше: Софокл или Еврипид?

Все! За мной пришли.

Кланяюсь —

Ваша Алла

Письмо Тома

8 марта 1991 г.

Дорогая Алла! Ну и как ты себя чувствуешь на земле, которая кормила убийц твоего отца? Как ты относишься к немцам? Заранее их простила? Спрашиваю потому, что когда я уехал в Англию, в Оксфорд, сделать исследовательскую работу, – мне было тяжело вначале, в контексте (содержании), что англичане обманывали, убивали и угнетали моих прадедов-ирландцев, – но потихоньку все эти отрицательные ощущения пропали, и я чувствовал себя там как дома.

Ты пишешь, что Любимов не хочет ехать в Россию. И я думаю, что Любимов и Губенко вместе разрушили Театр на Таганке. Может быть, Любимов чувствовал, что это его «право» («что я сотворил, я могу разрушить»).

Но все-таки, видишь, вы возите «Бориса Годунова», а это спектакль «Таганки». Так что, что-то еще держится. Как мне хотелось бы быть вместе с тобой в том кафе в Штутгарте! Но без перерыва, без людей, просящих интервью у тебя, как случилось в Нью-Йорке и в Бостоне.

Это кафе – балерины, певицы, русские актеры – как будто бы само собой начало новой пьесы. А вы – русские – уставшие от путешествий, но тем не менее ловко вкручиваете немцам их Брехта! Ведь говорят, что «The Good Woman of Sichuan» (Good Person of Sezuan?), поставленный Любимовым, представил собой ошеломляющий момент в судьбе драмы под коммунизмом. Это открыло двери к творческой свободе? Правильно помню или нет?

Я не понял из твоего письма: почему на вас «подозрительно косятся»? Это из-за политических причин? Или презрение ко всему советскому? Может быть, это следы Второй мировой войны?

Есть в книге Набокова о Гоголе момент, где Набоков объясняет, что такое «пошлость»: «Пошлость – это немец, который плавает в пруду и обнимает лебедя» (моя цитата не точная буквально, но близка).

Варварство русских, падение русской культуры и социальных норм – это передние темы в твоих письмах. Я, который обожал русскую культуру, был поражен первый раз, когда ты упомянула русское варварство. Помню, мы сидели с тобой в кафе в Кембридже и я говорил о русской «глубокой душе», а ты сказала: «Вот русская душа» – и рубила рукой, как будто бы топором. Помню, что отвергал твое определение, – ведь ты сама была представительницей высокой русской культуры, которую я смешивал (спутывал) с «душой». Но иметь культуру и иметь душу – не то же самое.

А эта твоя история о депутате не удивила бы никого здесь. Между прочим, хулиганы не знали, что он депутат, когда били его. Или нет?

Ты пишешь, что у вас «ужас», но ведь по всему миру «ужас».

Мой внук Андрей недавно спросил меня о значении жизни. Ему только 8 лет, но уже страдает от недостатка идеи в материалистическом мире. Он не ходит в церковь, потому что его родители атеисты. Бедный Андрей!

Вопрос об «Электре», какая лучше – Софокла или Еврипида? Не могу ответить сейчас.

Р.S. Что значит «сделать на Таганке»? Это специальный подход к представлению