class="p1">Она ждала Вадима Петровича под фонарем.

Через день на телефоне горячей линии кризисной психологической помощи жертвам насилия был зарегистрирован звонок Самоежкина. Той же ночью – еще один. По звукозаписи регистратора заметно, что звонивший на грани отчаянья и нуждается в экстренной психотерапевтической помощи. Был записан на бесплатный прием терапевта, на прием не пришел.

Всю неделю следующую, по совету того же приятеля, Вадим Петрович помогал органам, собирал доказательства, фотографировал на телефон следившую, активно напоминал звонками в дежурное о своем заявлении, умоляя действовать по возможности расторопнее, применить к нему меры защиты, вызывая полицию всякий раз, как преследовавшая оказывалась в квартире.

Был Вадим Петрович на пределе сил человеческих, был на грани нервного истощения. Заговаривал с преследовательницей на кухне, ибо страшная, с-того-светная, как и все эти адские потусторонние приведения и призраки, ввиду своей телесной нематериальности имела способность проходить сквозь стены и двери. Спрашивал, что ей нужно, она молчала по-прежнему. Из молчания этого становилось яснее ясного – что.

В воскресенье в истерическом состоянии видели заявителя сперва на «Октябрьском Поле», потом на Тверской. Он бежал, мелькая отраженьем в витринах бутиков, без оглядки, стараясь оторвать от земли исхудавшие ноги, всхлипывал, что-то выкрикивал и взмахивал рукавами. За Вадимом Петровичем, распахнув полы своей черной мантии, обнаружив под ними такое же черное содержимое, в самом деле неотступно и молчаливо следовала она.

Никогда еще ни один преследуемый не давал столь точных примет этой женщины, не предоставлял в полицию столько фотосвидетельств, доказательств существования в реальности этой гостьи из темного мира. По приметам, описанным в заявлении, не единожды составленным фотороботам, снимкам с мест событий и фрагментам записей городских наружных камер слежения и регистрации впервые удалось зафиксировать материальность присутствия в нашем мире той, что доселе казалась порождением данных статистики, больной фантазии и расстроенной психики… И тем не менее по истечении тридцати дней со дня регистрации заявление Самоежкина было признано некорректным, обвинения – безосновательными, а само преследование – не несущим угрозы жизни, с соответствующим этому заключению отказом в дальнейшем расследовании, невозможности наложения запрета на приближение и отказе от мер привлечения преследовательницы к ответу.

На звонок в прокуратуру Вадиму Петровичу по заявлению его ответили: «Содержащиеся в предоставленном заявлении факты, скриншоты, фотографии и свидетельства тщательно изучены и проверены и, хотя являются подлинными, не являются доказательством для суда; сложившаяся ситуация вне компетенции органов правопорядка».

В первый день наставшего следом за разъяснением прокуратуры месяца несчастного Самоежкина и его страшную спутницу в последний раз зарегистрировали видоискатели камер наружного наблюдения на улицах нашего города. Безнадежно сгорбившись, опустив капюшон, Вадим Петрович покорно брел следом за своей тенью.

Мертвый Аркадий, или Три ершика

Много сказано было нами о возможностях духа нетленного за гранитной чертой, там, где мы еще не бывали. Но, однако, не свершивший еще, лишь предполагающий путешествие, не свидетель ему, а лишь стоящий на пристани, – фантазер.

Так сознаемся: только надежда одна служит нам спутницей в путешествиях по загробному миру. С чем выходит, что даже самоубийство можно было бы предотвратить много действенней не угрозой Господнего непрощения, но гораздо более действенным предупреждением, что Его вообще нет.

Ф.М. Булкин

Снится сон Аркадию, вечный сон, страшный сон. Будто мертв лежит он во теле своем, мертв лежит неподвижный, глядит, не видит. Одна темнота кругом, ничего, никакой надежды не возникает у Аркадия мертвого, кроме… надежды. Так привык человек надеяться, что, как птица феникс, может возродиться эта жизнеутверждающая иллюзия из праха и пепла. Птица эта настолько живучая, даже в случае необратимого, что не веру в Господа Бога нашего, но ее саму возносим мы к небесам.

«Как же так? – думает мертвый Аркадий. – Господи! Помоги… Обещал же ты, что здесь что-то будет. В клинической смерти побывавшие говорят про туннели, на свет ведущие, – сколько раз слышал я это, читал, и про Страшный суд, про врата загробные, ад, и рай, и царство небесное… Где же все? Я надеюсь, это не навсегда… Что угодно, только не так; что угодно, только не это…

Ведь сейчас жена войдет, увидит меня и вызовет скорую. Установят они, что сердце не бьется, положат в мешок, закопают в землю. Господи, сделай так, чтоб пожил я еще чуть-чуть… хоть немножко, минуточку… хоть секунду…»

Удивительная штука выходит, да? Вот вам жить, торопить троллейбус. Сколько этих бесценных секундочек даром, зря? Сколько их сну отдали мы, книгам, кинематографу, работе, учебе отдали мы, на проезд потратили в автобусах и троллейбусах, в ожидании лучшего, на надежду, что за «сейчас» встанет радужно жизни истинной счастливая бесконечная полоса. Жизнь потратили в ожидании жизни.

«Хоть бы только жена не вошла сюда, хоть бы только она не заметила, не застала мертвым меня…»

Только слышит мертвый Аркадий, что жена его уже утренние ванные церемонии окончила, через стеночку, кухонную перегородочку слышит он, она чайник поставила. Что того гляди войдет она в комнату, его завтракать позовет, а он встать-то не сможет.

Вот уже отворилась, слышит мертвый Аркадий, дверь и жена его вошла в комнату в своих тапочках и зовет его:

– Просыпайся, Аркадий, давай, на работу сейчас опоздаешь.

«Просыпайся, давай… – хмуро думает мертвый Аркадий. – А ведь это значит опять вставай, тащись в учрежденье проклятое по холодной слякотной улице, в шквалах ветра, стыни мерзкого ноябрьского дождика, в ненавистной смятке троллейбусной толкотись…»

И представились Аркадию мертвому дни и дни, дни и ночи, ночи и дни, гнусная ненавистная физиономия начальника, обреченные жить-выживать пассажиры и сослуживцы, путь к метро, в метро, от метро, в троллейбусе толчея, жизнь бессмысленная, убогая, черный мокрый асфальт в мрачных отсветах зимнего фонаря. Так до самого, того самого, что уже…

«Нет, забвение! Вечный сон, могильная тишина, темнота и вечная небыть…»

Ничего не нужно делать Аркадию мертвому, и, как в школе от физкультуры освобождение, смерть есть вечное «осв.» от прыжков, приседаний и бессмысленного бега по кругу.

Жизнь тем временем вцепилась в Аркадия мертвого мертвой хваткой, предлагая сомнительный ассортимент своего долголетия. Утренняя гимнастика, кофе-яичница, в столовой из сухофруктов компот, засохшая булочка, гуляш жилистый, серый, с мучнистым рисом. Шарлотка. Воскресный борщ. Коврижка, печенье «Юбилейное». Оливье с мандаринами. Осень, зима, весна, дачный отпуск, рыбалка… Недавно ершей наловили… Променять на трех жалких ершиков, что жена все равно коту дикому выкинет, вечный отдых, вечный покой? Но жизнь манила Аркадия мертвого не только этими дальними перспективами. «Что сегодня? Вроде бы пятница. Точно пятница!