Слишком проницательный, чтобы от его внимания могла ускользнуть моя склонность к фатовству и амурным шалостям, и в то же время превосходно понимая всю безнадежность открытой борьбы с этими слабостями, он часто сопровождал меня, когда я отдавал им дань, всякий раз снабжая весьма полезными и ненавязчивыми советами, помогая мне выработать в себе способность к самоанализу и таким образом уберечь себя от ошибок в это ответственное время, когда серьезный промах мог отразиться на всей будущей жизни.

Заметив, с одной стороны, мое стремление взять от столичной жизни все, что только можно, а с другой – нежелание прибегать к низким уловкам, дабы обмануть тетушку, он посоветовал мне снять небольшой домик для развлечений на тихой окраинной улочке, поручив заботы о поддержании порядка надежному, им же рекомендованному слуге, знавшему толк в таких делах. Лорд Мервилл не пожалел времени, чтобы помочь мне обставить домик – с величайшей простотой, но и с отменным вкусом. В этом уютном гнездышке, предназначенном для приятного времяпрепровождения, было предусмотрено решительно все для удовлетворения наших потребностей. Именно здесь мы собирались в тесном дружеском кругу, задавая веселые кутежи и постоянно убеждаясь в том, что живая радость выдыхается либо совсем умирает среди величественных лепных потолков, гобеленов на исторические темы и просторных залов.

На таких вечеринках господствовала утонченность манер, придававшая чувственным наслаждениям еще большую пикантность. Наши пирушки не имели ничего общего с грубыми вакханалиями таверн и борделей. Тонкий вкус делает наслаждение более изысканным и в то же время уменьшает издержки.

Мое любовное гнездышко было готово как раз вовремя, так как именно в те дни началась моя первая любовная интрига, которой я, если можно так выразиться, открыл свой лондонский сезон. Однажды вечером мы с лордом Мервиллом были в театре. Внезапно дверь ложи отворилась и вошла дама, которая не столько опиралась, сколько тащила за собой тщедушного молодого человека, настоящего заморыша. При виде лорда Мервилла дама стряхнула его с себя и, сев рядом с моим другом, с величайшей фамильярностью завела разговор.

– Где вы пропадали?.. Сто лет не виделись!.. Ездили на премьеру в оперу?.. Ваша табакерка при вас?.. Да, кстати, когда вы в последний раз были у леди Драмли? Выиграли или проиграли?.. – все это было произнесено на одном дыхании – настоящее словоизвержение, причем непринужденность манер показывала, что она привыкла вращаться в высшем обществе. Догадавшись по моему виду, что дама возбудила мое любопытство, для удовлетворения которого было достаточно назвать ее имя, Мервилл отвесил ей поклон, одновременно почтительный и небрежный, и произнес:

– Счастлив видеть вас, мисс Уилмор, вы прекрасно выглядите! – что и послужило ответом на все вопросы сразу (она и сама уже их не помнила). Дама наклонилась поближе к Мервиллу и громко – так, чтобы слышала вся галерка, спросила, кто я такой. Он тихонько сообщил мое имя и титул. Этого оказалось достаточно: она немедленно и без малейшего стеснения уставилась на меня, а потом, с поразительной бесцеремонностью, нимало не беспокоясь о том, что о ней подумают, села между нами, давая и мне возможность насладиться столь почетным соседством.

Трудно сказать, что представляла из себя мисс Уилмор в годы цветущей юности. Говорят, она была хрупка и даже очень хороша собой. Теперь, в двадцатипятилетнем возрасте, от первого не осталось ничего, а от второго – совсем немного. Она росла единственным ребенком. Отец позволил себе умереть лишь после того, как она, по его понятиям, повзрослела и научилась управлять имением – вполне достаточным, чтобы она могла претендовать на лучшую партию в королевстве и по собственному выбору. Увлекаемая стремительным потоком страстей и не расположенная к пышным, утомительным обрядам, мисс Уилмор не стала дожидаться брачных уз, чтобы быть посвященной в таинство. Удовлетворив свое любопытство и имея за спиной прочный тыл в виде огромного, независимого состояния, она призналась себе, что не видит смысла в том, чтобы дать втянуть себя в пошлейший брак, приобретя – за собственные деньги – мужа-деспота. Преисполненная презрения к своему полу, она отбросила все и всяческие табу и открыто провозгласила культ неограниченной свободы, бросив вызов тирании традиций и узурпации всех прав мужчинами, которых она, в бесконечной погоне за наслаждениями, терпела в качестве любовников, но уж никак не мужей. Она бравировала своим бесстрашием, которое – при всех издержках – не могло не вызвать уважения. Говорят, что большинство женщин в душе распутницы, и этому можно верить. Конечно, было бы преувеличением считать такими всех представительниц слабого пола, самой природой предназначенного для семейных радостей. Но несомненно и то, что существует множество таких, как мисс Уилмор, открыто исповедующих подобные взгляды.

Махнув рукой на свою репутацию, она окунулась в стихию чувственных наслаждений и не упустила ни одного из тех, что пришлись ей по вкусу и буквально сами плыли к ней в руки благодаря богатству и умению вести дела. Не признавая никаких ограничений, налагаемых обществом на представительниц ее пола, она повсюду разъезжала с молодыми людьми, играла в карты и отдавала дань Бахусу наравне с ними. Впрочем, ее большей частью окружали те, кто либо ей во всем поддакивал, либо слишком хорошо воспитан, чтобы посягать на большие вольности, нежели те, которые она сама позволяла, ибо даже в разгар увеселений соблюдала некоторое подобие приличий. Естественно, дамы, отличавшиеся от нее воспитанием и образом жизни, объявили ей бойкот. Она не жаловалась: ей было все равно. Но что особенно поразило ее и утвердило в презрении к женскому полу, это то, что самые ничтожные, самые порочные из всех громче других предавали ее анафеме – ее, которая, по крайней мере, честно признавала за собой один грех, и далеко не самый худший. Многие, бывшие во сто крат виновнее ее, отказались поддерживать с ней знакомство, делая вид, будто изгоняют паршивую овцу из стада.

Бесспорно, чрезмерная снисходительность к собственным слабостям понесла урон ее личности. Ей недоставало скромного изящества и душевной тонкости, которые так украшают женщину. Мисс Уилмор усвоила мужские манеры, и это выглядело неестественно, хотя и не столь отвратительно, как обабившийся мужчина. Красота ее поистрепалась, черты расплылись, но в ней горел азартный огонь и было еще что-то трудноопределимое, что завораживало тем больше, чем дольше вы находились в ее обществе, особенно в промежутках между самыми бурными похождениями, когда бьющие через край эмоции уравновешивались здравым смыслом.

Лорд Мервилл был ее знакомым, и если не близким, то заслуга в этом принадлежала ему, а не ей. Однажды он сделал попытку, но, принимая в расчет ее репутацию, не слишком церемонился и ранил ее гордость, чего она стерпеть не могла. Встретив отпор, он тотчас ретировался, тем более что никогда не помышлял ни о чем серьезном. Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы она если и не забыла, то простила неудавшееся покушение. Встретившись с ним в театральной ложе, она вела себя так, словно между ними и в помине не было никакого недоразумения, но – то ли потому, что обрадовалась свежему лицу, то ли по той причине, что со мной не было связано неприятных воспоминаний, – моментально начала оказывать мне предпочтение. Мы завели непринужденную беседу, делая перерывы, лишь когда Мервилл вступал в разговор или один из нас был отвлечен чем-либо в зале (но не на сцене, ибо следить за перипетиями пьесы окончательно вышло из моды). Я был слишком повесой, чтобы не принимать ее авансы и не отвечать тем же – вполне отдавая отчет в том, что мы стали центром всеобщего внимания. Мервилл хмурился, кусал губы, вперял в меня строгий взгляд – ничего не помогало. Я смотрел на мисс Уилмор как на некую героиню, чей неукротимый нрав и бешеный темперамент возбудили мой интерес. Что касается ее жалкого кавалера, этого набитого соломой чучела, то он, очевидно, принадлежал к профессиональным воздыхателям, каких она подцепляла дюжинами и бросала без сожалений. У них, однако, были свои достоинства: они ни на что не претендовали, довольствуясь тем, что сопровождали даму в общественные места, и считали особой честью, если им дозволялось править лошадьми или поиграть с обезьянкой; думаю, если бы на этого вдруг свалились милости иного рода, он бы умер от страха. Мисс Уилмор сама не помнила, где подобрала его, кажется, на каком-то аукционе, и с тех пор он играл при ней роль преданнейшего и безобиднейшего слуги. По-видимому, он и сам смотрел на себя как на ничтожество, не заслуживавшее того, чтобы прервать наш разговор пустячной ремаркой.