— Этот и до полпути не доберется!

— А плевать. Этих Унгартов столько расплодилось — давно пора поистребить дюжину-другую. Ежели еще на благо короны — так вовсе разлюбезное дело. Замостят дорожку, по которой очередной таки до книги дотянется, выслужится при дворе до чина маршала, да и заключит союз с гномами.

Наконец попал по больному. Просто удивительно, сколь болезненны гоблинские отношения с гномами, хоть те и прилагают немалые старания, чтобы казаться безобидными. Бинго засопел, как буйвол в грязи, ожесточенно двинул раскосыми скулами и обозначил решительное намерение такого не попустить, устранить злокозненных Унгартов от важных государственных постов хоть бы и ценою собственного живота… и даже не лишиться оной решимости в ближайшие пятнадцать минут.

— Вот этим и утешайся, перенося тягостные лишения, — наставительно поручил капитан, но на физиономии Бинго немедля воцарилось столь откровенное замешательство, что пришлось скорректировать посул: — Не очень тягостные, так, чепушенция, ты и не заметишь.

Бингхам смекнул, что ему тут забивают баки, и хотел было возразить, но так и не придумал чем. Отчасти потому, что перед внутренним его оком соткалась насыщенная неприятным реализмом картина: рогатый Эрих и бородатый абстрактный, но в то же время очень конкретный гном, нависши над пирогом в форме Гобляндии, азартно тычут в него столовыми ножами и вилками. Сосредоточиться на чем-либо, кроме генетически заложенной ненависти, у него не получалось отродясь. Да и вообще редко что получалось по умыслу — все больше с оказий приходилось пробавляться. Медведя и правда с перепугу задавил в обнимку, а как случилась нужда зарезать к столу годовалого поросенка — гонялся за ним полдня по двору и потом еще три недели по окрестным лесам.

— А чтоб тебе путешествовать было легче и безопаснее, я подумываю спутника тебе сосватать. Эй, придержи-ка свои возражения… да хоть бы и восторги, мне до них дела нету. Четыре руки завсегда сильнее двух, а две головы… впрочем, тебе бы с одной справиться.

Особого неприятия Бинго не выразил. По его опыту, спутники и впрямь случались полезными — у них и каша не подгорала, а если подгорала, так было кому попенять, при охоте ажно до кровавых соплей. А которые нежелательные, те надолго не приживались, норовя отстать то на постоялом дворе, то на лесной стоянке, один назойливый сумел трижды нагнать, а отвязался, только будучи позабыт в пересохшем колодце.

— Лосей пускай своих заводит, — оградил гоблин свое жизненное пространство. — И всенепременно его упреди, что у меня свои походные правила. Не пить перед дорогой — суеверие, яма по отхожей надобности — пижонство, а вздумает ляпнуть лишнего в глаза несметному вражьему полчищу — каждый сам за себя.

— Столкуетесь, — посулил капитан, как ему самому почудилось — зловеще, но Бингхам не внял, будя погружен в носовое ковыряние.

А тут и конюх вывел требуемое — двух крепких коняг во вьючной упряжи, украшенных туго набитыми чресседельными сумками.

Бинго радостно подскочил, напугав до судорог как конюха, так и лошадей, и в ближайшую суму немедленно сунулся — и с превеликой скорбью обнаружил в жадной пригоршне всего лишь горку овса.

— Ежли вы так же награждаете… — просипел гоблин изобиженно.

— А лошадям оно за то же самое счастье, — хладнокровно отрезал сэр Малкольм, до самого уже предела набитый гоблинским привередничаньем.

— А доспехов что же, пожалел? А ну как их какой злопыхатель стрелами истыкает?

— А ты не берись за лук, авось больше и некому станется. В другом месте доспехи! Тут не турнирная оружейня, тут исключительно для служебных нужд имущество. Давай влезай… пока без лишнего груза, авось и такая лошадь тебя свезет — тут недалеко.

Бинго охотно приступил к влезанию и даже проявил в этом деле неожиданную (в том числе и для самого себя) сноровку, вмиг оказавшись на спине ошарашенной лошади. Конюх болезненно крякнул, да и самого капитана поморщило: уж больно натужно лошадь приняла здоровущую тушу. Самые массивные седоки, ей доселе достававшиеся, и в трех слоях кожи да стали больше не весили. Ну, допустим, это он с пережору… одного пива на полпуда, и ведь, жадина, ни каплей покамест с природой не поделился. Свежепоглощенная тяжесть через полдня так или иначе улетучится, — но до тех пор добавится другая, куда более благородная, однако же для коняги и гоблинских недоброжелателей нерадостная. Эх… придется старине Рансеру, старому боевому другу, отставленному в пользу Клепсидры, вспомнить лихие годы — да как бы на этом точку в карьере не поставить, такой седок не всякому рыцарскому тяжеловозу выпадает, гоблин небось и не слышал о благородстве в конной схватке, где укрыться за конем — низость, ударить же чужого — подлость, и противники, поди, ему выпадут тоже не самого деликатного воспитания! До слез жалко коня… но, с другой стороны, все равно гниет заживо в конюшне, ибо всю жизнь провел в походах и сечах, от нонешней праздной тишины совсем оглох, бедолага.

— Ведерко б мне, коли можно, — стеснительно пожелал с седла Бинго, указуя перстом на позабытый далеко внизу шлем. — А нет, так и перебьюсь.

Ну уж совсем нюх потерял! Потомственного рыцаря и боевого офицера — в денщики настропалить думает?! Потом еще и штаны постирать попросит! Во взоре сэра Малкольма вновь затеплилось темное, мрачное пламя, а Бинго опять спешно состроил дурацкую рожу… А разрядил ситуацию конюх, стремительно нырнув за стальным горшком и вручивши его гоблину совершенно без всяких комплексов. Когда жизнь твоя на добрую часть состоит из выгребания конских стойл, тут уж не до непонятных офицерских счетов с субординацией, знай успевай пошевеливаться, пока от господской ругани с гоблинами собственный чуб не затрещал!

Бинго невозмутимо приспособил шлем на кочан — как сильно подозревал сэр Малкольм, немедля начал корчить изнутри невидимые рожи и похабно дразниться высунутым языком, но поди докажи! Капитан сердито взгромоздился в седло многообещающе косящей на него прицельным глазом злопамятной Клепсидры и поддал ей пятками в бока.

— Эй! Где рулевое весло?! — обеспокоенно взвыл за его спиной гоблин, успевший наспех разместить в креплениях упряжи щит и палицу. Уздечка лошадиная, из потертого кожаного ремешка сооруженная, закономерно показалась ему недостаточно мощным средством управления такой крупной зверюгой, а никаких иных рычагов не предоставили; Бинго от безысходности подергал за переднюю луку седла, чуть не своротив его вместе с собой и вызвав у конюха приступ панического хихиканья. — Чего ржешь, лосевый прислужник? Ты не ржи, ты помоги, а то как дам больно!

От подобных перспектив лошадь решила сама проявить понимание и снялась с места энергичным, но тряским аллюром. Буде приучены перемещаться по городу исключительно шагом (всякий форсированный темп неизбежно выбивал из мощеных улиц булыжники, так что дозволялся исключительно лицам высокого полета), ни к какому более режиму скачки лошади приспособлены, увы, не были. Бинго этого не знал, но как-то интуитивно смекнул, что здесь что-то не так; а потому, как и положено было в критических ситуациях, скорчился в седле, уцепился всеми лапами за что пришлось и тоскливо завопил, призывая на помощь. Лошадь, над ухом которой вдруг взвыла эта иерихонская труба, немедленно наддала, дабы оторваться подальше и побыстрее. Вторая коняга, гоблинским вниманием обойденная, тут же рванулась вослед, выгодно оттеняя Бингхамов рев тревожным ржанием. Не будь дурак (хотя вопрос сей остается открытым), Бинго сообразил, что, если еще и вторая такая неправедная скотина догонит, вовсе станет не до лебедев и не до ив, и завопил еще энергичнее, доводя эту свою печальную догадку до всеобщего сведения…