луарской армии в 1871 г., Кабане, такой своеобразный и ученый, Сиври, воплощенное вдохновение (в божественном и необычном значении этого слова), восторг и благородство, поэтическая душа с крыльями голубой птицы, Шабрие, веселый, как зяблик, и сладкозвучный, как соловей, чувствовали себя нашими братьями по лире и перелагали на музыку наши стихи, такими, каковы они есть, не искажая и не украшая их – громадное благодеяние, вознаграждаемое безграничной благодарностью и таковым же расположением со стороны слушателей, несведущих в гармонии, но чутких к красоте во всех ее проявлениях! Журналисты, романисты и – неоценимое сокровище – друзья без эпитетов, посвященные любители, единомышленные дилетанты, пополняли группу. Эдмон Мэтр, начитанный, как никто, язвитель, но остроумный, беспощадный к глупости и надежный советник, Бюрти, сам превосходный литератор и король знатоков, братья Гонкуры, славные противники, которые в суровые дни «Генриэтты Марешаль» испытали весь пыл нашего прямодушного преклонения перед гением, хотя бы он и не присоединялся к нашим начинаниям, и многие другие, перечисление которых не входит в план этой книги, ибо они слишком многочисленны и я должен был назвать лишь цвет этого цвета духовности.

Это прекрасное единение продолжалось до войны семидесятого года. Только катастрофа могла разбить такой крепкий союз: поступление в армию, крепостная служба, неизбежные политические разделения – ибо в слове «роковое» нет мужества, – целый ряд важных вопросов, касавшихся родины, затем совести, свели к небытию – жестокое пробуждение! – это прекрасное начинание, этот дивный сон и разбили сообщество на группы, группы на пары, и пары – на связанные дружбой, но неисцелимо враждующие личности.

И это было окончательною смертью нашего Парнаса, который гремел уже и тогда и пребудет славным.

С картины греза

Гравюра Анри Леграна

Всю стену у кровати, к которой приковывал его в течение шести слишком месяцев самый одуряющий из наименее опасных хронических ревматизмов, ребяческая прихоть больного заклеила при помощи облаток всевозможными картинками, вырезанными из иллюстрированных журналов, выдранными из книг, либо извлеченными из переписки с друзьями-рисовальщиками или просто такими же, как он, мазилками. Тут были и портреты неведомых лиц, и плохие репродукции редких гравюр, и шуточные наброски. Лишь сильно выцветший японский рисунок и бюст античного Меркурия являли Красоту среди этой нелепицы, устроенной для того, чтобы отвлечься от слишком знакомых цветов на красных и темно-зеленых гардинах. Вначале он прикреплял свои безделушки на уровне тела, так сказать, вровень с одеялом, но затем, по мере того, как утихавшая боль стесняла его все меньше, он понемногу поднимался и вытягивался, чтобы раздвинуть вширь и ввысь свой лилипутский музей; и вот однажды, когда он привешивал к случайному гвоздю маленькое паспарту для фотографических карточек, в которое был вставлен его собственный силуэт, сделанный когда-то за шесть пенсов в лондонском Аквариуме, – довольно мерзкий снимок в цилиндре и в белом, благодаря тщательной подчистке, воротничке, взгляд его упал впервые на висевшую очень высоко гравюру в потускневшей золоченой рамке под пыльным стеклом: пухленькая девочка, прижимающая к выпуклой грудке – ах! – белую голубку с бьющимися крыльями и влажным клювом. Гравюра была озаглавлена «Незнакомое смущение», а внизу великолепным английским шрифтом было подписано «С картины „Грёза“, Анри Легран». Смутный воздушный рисунок. Можно было подумать, что растушевка какой-нибудь классной дамы сыграла в нем немаловажную роль. Никакого наряда. Малютка в сорочке, ленточки которой развязываются от трепетаний птицы. Легко наброшенная шаль приоткрывает пленительные руки.

Одна из грёзовских головок, невозмутимая в своей чистоте, отдающаяся невинной ласке. Глаза и губы, созданные для того, чтобы их покрывать поцелуями, так божественны одни, так обольстительны другие. Прямой носик с круглыми ноздрями, призывающий ароматы Хлориды, и локоны, выбившиеся из-под греческих повязок, которые легко можно принять за простые ленты, так слабо они стянуты, украшали эту лакомую головку. И он видел, и он чувствовал, что когда незнакомое смущение станет привычным, то какое прекрасное, вкусное рагу с горошком сделает кухарка из птицы – некогда голубка – по заказу милого ребенка, ставшего прекрасной дамой, кумиром могучих офицеров императорской гвардии и богатых военных поставщиков.

Таковы и мы, сказал он себе; мы тоже смущаем маленькие трепетные сердца, пробуждаем чувства, смело очаровываем резвую девственность, и так же седлают нас толстухи или скелеты, матроны или распутницы, эти привычные подруги наших ночей почти все наши жены, законные или нет, и скорее эмпузы, чем жены, седлают на закате нашей мечты, исполненных скептической лени, тучных от разочарованного оцепенения, отягощенных своей пресыщенной плотью, таких, какими мы стали… И мы говорим еще «благодарю», прокричав все это!

Каприз

«На вчерашней неделе», как лопочут китайцы, я заглянул смерти в глаза. Это значит, что на прошлой неделе я чуть не умер от простуды, осложненной острой резью и холодным потом, и что великая Оклеветанная предстала моим глазам, сладко очарованным, хоть и смутно удивленным.

Удивленным, потому что «смерть не удивляет только мудреца»; очарованным… О, потому что ее гибкие ступни, ее тонкие ноги, ее не слишком широкие бедра, ее осиная талия, эти вышивки на умеренной «груди», эта особая откровенность плеч и «наплечников», почти лебединая шея, не описать, какая открытая улыбка, какой шаловливый нос, какие глубокие и, быть может, пустые глаза!

Но худа, как голыш! И не хватает только раковины вокруг.

Пантеонады

Как? Что такое? Изысканного автора таких прелестных вещей, как «Сара – купальщица», «Гастибельца – человек с карабином», «Как говорили они», «Отчаливая от Отрантского залива», «Вот я, и я эфэб», «Спи (bis), моя красавица», «Ради святого Жилля, уйдем отсюда» и др., они упрятали в этот погреб, в котором нет вина! О!

А наверху-то что!

Пусть так. Вынесены сиденья священников, обитые цветной холстиной, убранная кафедра, исповедальни, алтарь и балдахин. И что же взамен? Публика. Воистину, я предпочел бы «верующих», хоть они и кажутся чуть-чуть придурковатыми.

Вы входите. Не видите ничего (как и прежде) кроме превосходных фресок Пювиса де Шаванна и пошлостей рядом. Вы не снимаете шляпы, что очень тягостно в жаркую погоду, вы удивляетесь, вы смеетесь над таким количеством торжественной глупости, думаете немного о «Наказаниях» (то есть о савойском пироге, пожирающем своего хулителя, и о «Ковчеге», где не достает одного только Фидия и имени Его отца).

В конце концов надо признаться, что мы, прочие хладнокровные люди, не можем не сожалеть, что на нахмуренную голову сбившегося с пути Беранже нахлобучили там неизменный круглый цилиндр.

Затем в моей голове все звучит припев, в моей упрямой голове, любящей больше всего, чтобы людей оставляли в покое:

Il